– Привязать – хороший глагол. Женщины к мужчине?

– Не только.

– Привязанность – это когда он еще не ушел, а ты уже скучаешь. Мне, как и всякой женщине, казалось, что я умею вязать, оказалось, что нет, хурма умеет, я нет. Незрелой хурмой были все наши поцелуи.

– Подожди с хурмой, я же в глобальном смысле привязанности: человека к миру, к родине, к пейзажу, к городу, к улице, к болезням, к вещам, к столбу, в конце концов, – карабкались мои глаза по гранитной колонне, отшлифованной временем, временным и безвременным правительствами. До самого верха, как на Сабантуе, только здесь в качестве приза вместо нового телевизора ангел-хранитель в человеческий рост.

Стоя посреди Дворцовой, я вдруг почувствовал, как она привязана к столпу Александрийскому и все эти Эрмитажи, маленькие и большие, и остальные здания вокруг площади вместе со всеми шедеврами искусства, туристами, военными и гражданскими, вплоть до самой набережной, там уже вступают в силу другие законы, там Нева, к которой привязана вся Северная столица, если не сказать повязана.

– Не обижайся. Изнежился там на чужбине. Дашь потом почитать? Лапопись.

– Два-ноль в твою пользу. Ты стала циничной, Муха.

– Ну да. Муж, двое детей. Как тут не стать циничной.

– Опять ищет работу?

– Ищет.

– Пока ты мечтаешь об упущенном Тарзане.

Я представил ее мужа, лохматого нагловатого пса, который тыкался носом во все углы в поисках работы.

– Вот видишь, о чем бы мы ни говорили – о политике, об искусстве, о быте, в конечном итоге все одно – о кобелях и суках. И в твоей книге, похоже, о том же, Шарик, – назвала она его ласково, как когда-то давно называла, в их розовый период.

– Ага. О чем может писать собака? О хозяине. О привязанности.

– И о кошках?

– Как же без них.

– С твоим-то опытом.

– С нашим. Давай уж вещи называть своими именами.

– Только давай без имен. Хочу, чтобы наши чувства остались безымянными.

– Чувства?

– Чувства, – выдохнула Муха в трубку. – Какое чувство является главным между людьми для крепких отношений.

– Чувство голода.

– Что мне в тебе нравилось – ты всегда был голодным до жизни. Приходи, накормлю.

Шарль только что поел и с удивлением обнаружил, что не был голодным, как-то незаметно ушло от него то время, то состояние, когда он испытывал голод. Даже захотелось его вернуть. Он зевнул в ответ.

– Я вчера только читала про треугольник Карпмана: жертва, спаситель, агрессор.

– Человек-карп?

– Скорее недовольный человек.

– Тоже жертва?

– Почему?

– Потому что недовольный.

– Да ну тебя. Я же на полном серьезе, – сыграла на понижение и придала своей интонации вид легкой обиды Муха. – Жертва, кстати, очень даже неплохо себя чувствует в этом треугольнике.

– Да? Как интересно. Ты хочешь сказать, что в моем случае кошка – жертва, собака – спаситель, хозяин – агрессор?

– Не совсем уж так буквально. К примеру, ты – спаситель, ты все время спасаешь свою кошечку, все время ей помогаешь и всячески оберегаешь. Ей, несмотря на то, что она жертва, это нравится, но хочется большего и большего, тогда она начинает требовать и давить и становится агрессором, и так далее. В процессе отношений они могут меняться ролями.

– Ролевые игры! Как же они мне надоели. Особенно вот эта: для счастья много не надо. Много ли надо человеку для счастья? Как ты считаешь, с высоты своей тарзанки?

– Честно тебе сказать? До хрена. Одним Тарзаном и морем тут не обойдешься.

Шарик заапладировал громким лаем.

– А ты сама сейчас в какой роли?

– Спаситель…ница… – добавила она мечтательно.

– Твой, значит, все еще пьет.

– Как всегда, в творческом запое. Поэтому и работу не может путем найти.

– Не надоела тебе роль спаситель…ницы?

– Не знаю. Сейчас бы в Ниццу.

– Ладно, расскажешь, как узнаешь.

– Само собой. Съезжу – расскажу.

Она относилась к нему, как к ребенку, потому что сама была одинока. Она заводила его с утра… миской вискас. Щенок-игрушка, он был ее клатчем, под мышкой. Конечно, и отношение было соответственное, то забудет где-нибудь, то не туда кинет, но самое неприятное, что под мышкой было жарко и воздух спертый. Хотелось общения, нормального человеческого, а не ути-пути, которые уже начали даже сниться вместе с чужими руками, что тянулись ко мне. Общения не хватало. Собачья жизнь – это когда общения не хватает. Отсюда и частые срывы. То подушка растерзана в пух и прах, то обои испорчены, то диван. А эта ревность, когдя я сижу на чужих коленках? Она думает, что я плохо воспитана, нет, это нервное. Она видит во мне предмет, между тем как я живое существо, всем живым нужно общение. Я же не чучело, я не интерьер, и даже не фокстерьер, я тойтерьер. Если бы меня взяли для охраны загородного дома, то, возможно, тогда близкие отношения мне были бы ни к чему, не было бы потребности в общении.

С полотен аппетитно и щедро бросались в глаза, в нос, в уши еда и чучела, подвешенные за крючья рядом с дичью, рыбой, овощами и фруктами. Будто собравшиеся на какой-то трансцендентный праздник. Я подошел поближе и прочел имя художника. Снейдерс. Натюрморт. Природа мертва. Чучела были равнодушны к его натюрмортам. В отличие от многих художников Снейдерсу повезло: он писал не в стол, а на стол, столы ломились от яств. Но аппетит уже пропал. Его украли те, что собрались вокруг столов, – чучела. Картины были аппетитные, чучела нет. «На что они намекают? Стремление к роскоши делает из нас чучел? Или уже сделало?»

* * *

– Ты ли это, Шарик? – радостно начала подметать хвостом землю Муха. – Тебя прямо не узнать: весь блестишь от счастья, ошейник с навигатором, выглаженный, выбритый, даже щечки появились. Никак работу приличную нашел? – обнюхала она меня.

– Да, взяли на таможню по знакомству, – пытался отстраниться он от ее любопытства, пахнущего давно утонувшей рыбой.

– И духи прелестные, Франция? – уткнулась Муха в мою волосатую грудь.

– Джи ван джи, – чихнул Шарик, стараясь высморкать эту рыбу.

– Ну, рассказывай, что за работа? – легла Муха на спину, зазывая его в свои объятия.

«Бабе совсем башню сорвало, – подумал тот про себя и повел носом, – течку чувств от кобеля не утаишь».

– Расскажи, чем ты там занимаешься? – перебирала она лапами в воздухе невидимые струны.

– Обнюхиваем багаж на взрывчатку на вокзалах и в аэропортах, – сделал он вид, что не замечает ее игривого настроя.

– Неужели она чем-то пахнет? – Муха вдруг вспомнила, что забыла почистить зубы после рыбы, и ей стало неудобно.