* * *

Краб родился с мозгом на месте сердца и наоборот; с одной стороны, от него многого ждали, с другой — опасались наихудшего, но вскоре стало ясно, что это ничего не меняет, а когда в двадцать лет он проявил желание выступить на административном поприще, многие окончательно утратили к его случаю всякий интерес.

* * *

К чему скрывать это далее: на протяжении всей своей жизни Краб оставался вполне бесцветной личностью, лишенной обаяния и индивидуальности, чей совершенно элементарный язык все равно включал несравненно больше слов и оборотов, чем требовала его ничтожная мысль, так что он зачастую говорил невпопад и не к месту и выставлял себя в смешном свете. К его счастью, никто не обращал на его речи ни малейшего внимания. Краб проходил незамеченным. Шел под руку со своей тенью. Был из тех, кто составляет массу. Он походил на соседа, как на родного брата, и даже на соседа родного брата. Его двойники шатались по улицам, и Краб не мог удержаться от улыбки, встречаясь с кем-нибудь их них, настолько поразительным казалось ему сходство этого прохожего с тем или иным из его друзей. Краб был рожден для того, чтобы приумножать толпы, удлинять очереди, занимать чиновников — такой же функционер, как и они, пунктуальный, усердный, как шестеренка, брошенный на распространение болезней, зевоты и других поговорок. Он не был ни хорошим, ни плохим, а тупо предписанным чистилищу; ни большим и ни маленьким, а средне средним, вечно средних лет, седеющим душой и телом, словно под нажимом старательной резинки — впрочем, другой конец для Краба просто невозможно себе представить, поскольку смерть — явление слишком красочное и волнующее, в данном случае несоразмерное (все равно что посылать на муху эскадрилью в обличии старой туфли), и бесцветное, лишенное интриги существование, которое он вел, не могло на законном основании сподобиться подобной сенсационной развязки.

Да, но Краб был наделен одним даром.

Краб был наделен неоценимым даром, который резко возвышал его над собственной заурядностью. Он был гениальным фотографом, бесспорно, величайшим из всех, чья нога ступала когда-либо на нашу планету. Его безошибочный взгляд, природное чувство освещения, навыки во всем, что касается тени, бесконечное терпение, с которым он наблюдал за людьми, за своими современниками, отслеживая на их непроницаемых лицах мгновенно набрасываемые нервами автопортреты — а то, что не выдавали лица, ему поставляли их руки, — его неудержимое стремление открыть в неуклюжем, топорном сочетании, в слишком известном или неуютном пейзаже спрятанное, доступное разве что одному глазу из четырех чудо и ненавязчиво его выделить, чтобы посреди сумрачной картины только оно и было видно, — собранные воедино, эти качества превращали Краба в фотографа, пытаться сравниться с которым — напрасный труд.

Смерть — каковая не ограничилась поверхностным с ним знакомством и знала, как с ним быть, — унесла его холодной ночью 1821 года.

(На следующий год, покрыв особым асфальтом экспонированную в камере-обскуре медную пластинку, Нисефор Ньепс изобрел фотографию.)

37

В смущении Краб, не зная, куда деть свои руки и что с ними делать, машинально засовывает их в карманы брюк, куртки или плаща. В результате, когда они для чего-либо вдруг понадобятся, ему приходится обшаривать в их поисках все карманы. Когда он их все-таки находит. Когда не находит уже своих ног.

* * *

Грустно говорить об этом, но Краб не силен в диалоге. Столкнувшись с необходимостью высказать по тому или иному поводу свое мнение, он прячет голову в песок, каковой из него по этому случаю начинает сыпаться. Он больше не существует, вчера умер, отправился в Африку гулять. От него с пренебрежением отворачиваются.

И тут ему на уста приходит хлесткая реплика, которая заткнула бы рот всем этим уверенным в своей правоте болтунам. Но слишком поздно, хозяйка дома провожает гостей, Краб один на лестнице, где его сбросившее оцепенение остроумие выделывает мушкетерские фортели. Сколько раз, выходя с подобных мероприятий после особенно жалкого выступления, Краб внезапно застревал между двумя этажами с певучим роялем в руках! Сколько раз ловко и насмешливо не слагал с себя на лестнице свои регалии! Но все это без свидетелей, без аудитории, только он один и в курсе сего запоздалого триумфа, тогда как его всем известный позор распространяется под покровом ночи все далее.

Так продолжаться не может. Краб знает, что надо делать.

Впредь он каждую ночь станет готовить на завтра свои реплики и возражения. Будет их записывать. Покончит с растерянным молчанием, заиканием, обменом банальностями и оборонительными вежливостями. А если ответы Краба покажутся слегка несуразными, не имеющими никакого отношения к заданным вопросам, а то и вовсе нелепыми, что ж, тем большее восхищение вызовет сей редкостный ум, постоянно стремящийся раздвинуть рамки дебатов.

Завтра, например, для начала, первый, кто обратится к Крабу в кафе, где тот каждый день размачивает свой круассан, получит ответ не в бровь, а в глаз:

— Кошка — позвоночное, которое про то не ведает… тсс…

И, сказав это, Краб одним глотком опорожнит свою чашку и отправится дальше.

* * *

Краб, впрочем, предпочитает не вмешиваться в разговоры. В крайнем случае ограничивается ссылкой на то или иное место из своих бесчисленных сочинений, каковое относится в точности к обсуждаемой теме и охватывает данный вопрос со всех сторон, раз и навсегда его разрешая. К нему вам и стоит обратиться. Больше вы не вытянете из Краба ни слова.

* * *

Краба не впечатляют просторы Океана со всеми их акулами, тайфунами, потонувшими островами, волнами выше наших домов. Океан не внушает ему почтения. Он смотрит на него не мигая, положив руки на бедра, в вызывающей позе, и довольно сухо обращается к нему:

— Передай мне соль, древний Океан.

38

Предварительная работа была утомительна, этого Краб не скрывает, он пролил немало пота, но главное, на нее ушло много времени. Ничего опасного или по-настоящему трудного, заметьте-ка, напротив, Краб не отходил от своего стола, испытанию подвергалось единственно его терпение. Он работал быстро, следуя досконально продуманному простому и эффективному методу, который, однако, требовал большого внимания и сосредоточенности. Краб не мешкал, но работу предстояло выполнить огромную. Прежде всего, сочетать всеми возможными способами слова, скопом поставляемые словарем. Он смело взялся за эту неблагодарную задачу. Вряд ли кого удивит, что, отказавшись от всего остального, он угробил на это многие годы.

Краб брал слова одно за другим, в том порядке, в каком их предлагал алфавит, — каждое всеми возможными способами и с учетом всевозможных склонений комбинировалось со следующим, потом с идущим за ним; затем с этим последним и предыдущим; с третьим; с ним и с двумя предыдущими, с ним и только первым из них; с ним и только вторым из них; с четвертым и так далее. Краб заносил все комбинации на большие листы бумаги — каждая заполненная и пронумерованная страница приумножала громоздящуюся на ковре библию. Ему вскоре пришлось пробить потолок, потом проделать широкое отверстие в крыше.