«Мы осыпаем ребенка ласками, полагая, что тем самым проявляем к нему доброжелательность. На самом деле, это мы сами пытаемся найти спасение и надежду в его объятиях, пытаемся избежать сиротства и одиночества (…) «дай я тебя приласкаю, потому что мне грустно» или «поцелуй меня, а за это я дам тебе все, что захочешь». Но все это не имеет никакого отношения к доброжелательности. Это всего лишь эгоизм» (12). «Человечность находит свое воплощение в словах» (13), а гуманизация ребенка посредством языка начинается еще задолго до его рождения (за исключением глухих детей), но чтобы превратить ребенка из маленького дикаря в маленького человека, предстоит сформировать у него «необходимый запас слов» (14), научить их использовать в речи. И на родителей возлагается задача передать ему «символическую функцию языка, передать ему свои навыки владения языком» (15). Ребенок, лишенный возможности произносить слова и говорить, лишенный взрослого, готового его выслушать, превращается в объект фетишизации, сконструированный в соответствии с желаниями родителей. Дольто описывает застывшую улыбку таких малышей, которая свидетельствует о стремлении подчиниться воле родителей, отнимающей у них всякую свободу. Воспринимаемый как предмет, как нечто овеществленное, ребенок в таком качестве значит даже меньше, чем домашнее животное. Короче говоря, гуманизация возможна только лишь посредством использования вербального языка, посредством речевого взаимодействия. И слово в этом процессе играет главенствующую роль уже с первых дней жизни ребенка, знаменуемых таким светским или религиозным ритуалом, как, например, присвоение имени, о постепенном исчезновении которого Дольто с сожалением свидетельствовала.

Этот основополагающий акт, традиционно входящий в обязанности отца, в наши дни потерял свое значение, поскольку первичное оформление документов и присвоение имени организовано теперь в большинстве роддомов, и отцу не остается ничего другого, как отправиться в мэрию в отдел записи актов гражданского состояния, чтобы зарегистрировать ребенка. Дольто с сожалением относилась к утрате этой традиции. Отца лишили его роли основателя рода, а ребенок «в символическом смысле становится сиротой… объектом бездушного администрирования с неограниченными полномочиями» (16). Кроме того, в медицинских учреждениях появилась тенденция называть всех участников этого события обобщенными терминами: «молодая роженица», «новорожденный» и т. д. Но что касается ребенка, только что появившегося на свет, «то он не просто «новорожденный», у него есть фамилия, которой он связан с целой чередой предков, имя, которое для него старательно выбирали» (17), – утверждает Дольто. Нужно охранять эту новую идентичность, только что обретшую жизнь, так как пренебрежение ею не может пройти без последствий.

Психоаналитик даже отсылает к сказкам, свидетельствующим о народной мудрости: точно так же, как все, что сказано возле колыбели ребенка, чревато последствиями, так и акт присвоения имени не пройдет бесследно. И этот момент тем более важен, что малыш на всем протяжении периода нахождения в чреве матери не только слышал ее голос, но и улавливал «низкие тона» своего отца. Впрочем, по мнению Дольто, должна быть некая торжественность в представлении друг другу. Этого человека, ее мужа и отца, должна представить ребенку мать. И то же самое должен сделать отец по отношению к своей жене, ставшей матерью. Это своего рода интронизация, встреча нового человека, светская церемония, имеющая большое значение в символическом плане. И далее Дольто уточняет: «Очень важно, чтобы именно мать сказала ребенку, кто является его отцом, и чтобы отец заявил о своей готовности нести ответственность за него. Он, наконец, пришел в этот мир, он родился, чтобы приобщиться к языку» (18). Было бы идеально для ребенка, если бы его встретили оба родителя, которых бы объединяла общность чувств, эмоций, человеческой теплоты и языка.

И последнее замечание относительно языка имеет большое значение в том смысле, что этот треугольник отец – мать – малыш в дальнейшем поможет ребенку вступить в реальные вербальные взаимоотношения. Так как, слыша, как разговаривают родители, он постепенно ощутит необходимость различать слова, понимать в силу своих возможностей их смысл. И такое вряд ли произойдет, окажись ребенок в полном симбиозе только с матерью. Такой симбиоз будет способствовать невербальному и почти автаркическому общению между матерью и ребенком, то есть самодостаточному и закрытому от остального мира общению, далекому от структурированной речи.

Хотя разговору с ребенком придается такое большое значение, это не означает, что мы можем говорить что попало и бубнить ни о чем. Дольто уточняет, о чем следует говорить и от чего лучше воздержаться. Она приводит список требований, которые нужно донести до сведения ребенка и которые он должен неукоснительно выполнять. Она просит воздержаться от неуместных замечаний и заявлений, способных причинить ребенку боль, не употреблять в речи обидных слов, «слов-убийц», как она их называет, избегать полунамеков и недомолвок, которые, будучи неправильно истолкованными ребенком, могут нанести ему непоправимый вред.

Но что значит «говорить правду»? Этот вопрос Дольто постоянно затрагивала во время своих выступлений перед родителями, поскольку он был для нее основополагающим, краеугольным камнем воспитания, становым хребтом взаимоотношений между детьми и родителями. И как уже можно было догадаться, «говорить правду» – это основной принцип, на котором строится теория психоанализа, и он не имеет никакого отношения к морали. В практике психоанализа слова, произнесенные во время сеанса пациентом и в меньшей степени психоаналитиком, расшифровываются, внимательно изучаются, анализируются, к ним многократно возвращаются, чтобы выделить главное содержание. Это нелегкий труд «говорить обо всем, невзирая на стыд», это испытание на правдивость.

А в результате испытывающий страдания человек вне зависимости от того, взрослый ли это или ребенок, обретает душевное здоровье. В своей повседневной практике Дольто всегда убеждала родителей обращаться к новорожденному и общаться с ним «взаправду», как с большим, не оглупляя свою речь всякими «детскими словечками», с подросшим ребенком общаться так, как если бы он был на несколько лет старше, и с подростком она советовала разговаривать как со взрослым человеком. Она была категорически против инфантилизации стиля общения и тем более против принижения и оглупления собеседника, достойного всяческого уважения. «Никогда не говорите с ребенком на «детском языке», это унизительно для него, когда вы, например, указывая на животное, называете его «кис-кис», в то время как ребенок хотел бы назвать его «кошкой» (19), – полагает она. Дольто убеждает их не воздвигать себе границы из всяких табу и запретов, «так как для того, чтобы защитить его от опасностей, страданий, травм и боли, не следует замалчивать эти явления, а, наоборот, следует говорить о них открыто, не таясь, своими словами» (20).

И то же самое относится к весьма распространенному обращению к ребенку в третьем лице единственного числа: «Ну что, наш малыш уже выспался?» – хотя следовало бы в разговоре с ним употреблять второе лицо – «ты». Этот «безличный» оборот так же нелеп, как и использование по отношению к самой себе третьего лица, что свойственно некоторым матерям: «Не плачь, маленький, мама сейчас придет» или «Мама сказала “нет”». Эта манера тем более кажется неуместной, что ребенок уже довольно свободно оперирует местоимением «я», хотя мать упорно продолжает говорить о себе как о ком-то постороннем и обращаться к нему в третьем лице. И как Дольто часто отмечала во время своих консультаций, такая манера общения только вызывает нарушения в поведении ребенка.