сельского товарища, что он весь просиял, окунаясь в мягкую теплоту её взгляда, и с наслаждением подумал, пряча, письмо в карман:

«Милая Надийка! Любимая, единственная Надийка!» Яша, бывший в курсе всех объявлений и афиш, предложил пойти на литературный вечер, в зал Национальной библиотеки. Яша не помнил, какая организация будет выступать, но уверял, что вход свободный и что на каждом литературном вечере можно сколько угодно аплодировать и хохотать.

— Это чудаки! — говорил он. — Есть такие, что уже с усами.

Надийка пробовала сослаться на усталость, чтобы остаться со Степаном, но Яша категорически заявил:

— Надоест вам ещё целоваться.

И все пошли на литературный вечер. Пришли они на час позже объявленного срока, но пришлось ещё ждать полчаса. Это опоздание было не от невнимательного отношения публики к литературе, а явлением общим - одним из последствий глубокого недоверия к общественной жизни. Рассеянный и загнанный в свои норы обыватель крайне неохотно вылезает из них, и если его приглашают притти в час, приходит в два, ещё час дососав свою лапу.

Зловредный Яша нарочно уселся между Степаном и Надийкой, не давая им возможности быть вместе, и юноше не осталось ничего другого, как рассматривать публику и зал.

Места в Малом зале Национальной библиотеки, где обычно бывали вечера, подразделялись по классовому принципу на две категории — впереди стулья для избранных, сзади скамьи для плебса, в большинстве студентов; за скамьями было ещё достаточно свободного места, где могли стоять те, которые и на скамьи не попали. Слабые голоса литераторов, которые по большей части не умеют ни читать, ни ораторствовать, долетают до ушей неясным бормотанием, и публика вынуждена развлекаться самым зрелищем литературного действия, фигурой читающего писателя и его коллегами, которые сидят на возвышении, курят, пишут один другому записки, зевают и делают вдохновенные лица. Аплодируют не беллетристам, которые раскладывают на кафедре рукопись и читают долго, а поэтам, которые выходят на середину возвышения и декламируют напамять, с жестами и чувством, так как в них больше театра и они быстро сменяют друг друга на эстраде. Первые два ряда стульев предназначались для избранных — критиков и писателей, литературных «метров» и «сантиметров», приходящих с жёнами и знакомыми. Они не могут сидеть дальше второго ряда, чтоб не опозорить достоинства самой литературы, ибо идею можно, чествовать только в лице её представителя.

Среди этого литературного beau monde’а Степан заметил молодого человека, пошутившего по его адресу,

когда он заходил в поисках работы в Государственное издательство, и воспоминание это было не из приятных. Степан всё же заинтересовался молодым человеком и спросил Яшу, кто это такой.

— Это — Выгорский, — ответил тот. — Поэт такой. Ничего стихи пишет.

Это был первый вечер наступающего литературного сезона, поэтому аудитория собралась многочисленная, и вход в зал был совсем не так свободен, как это было объявлено в афишах. Традиция публичных литературных вечеров — порождение того времени, когда бумаги не хватало даже на папиросы и искусству дан был лозунг выйти на улицу, поэтому и литература должна была стать зрелищем, а литератор — чтецом-декламатором, — эта традиция умирает у нас на глазах, и мы спокойно можем произнести «аминь» над её гробом. Литература — это прежде всего книга, а не дикция, исполнять литературные произведения публично так же странно, как читать без рояля музыкальные произведения.

Когда писатели заняли свои места на возвышении, за столом, председатель культкомиссии месткома ВУАН открыл вечер, сказал несколько трогательных слов о литературе и её современных задачах. Но Степан не слушал того, что читалось: посторонние мысли всё глубже овладевали его вниманием и отвлекали от чтения и толпы. Он думал о самих писателях, о том, что они выдвинулись из толпы, заняли пред нею определённые места. Они пишут книги, эти книги печатают, продают, наполняют ими библиотеки, и на книге этого самого Выгорского он однажды поставил печать и номер, Степан завидовал им и не скрывал своей зависти. Он сам хотел выдвинуться и быть избранным. Смех и аплодисменты, которыми награждали счастливцев, его чуть что не обижали. С появлением каждого нового лица он болезненно спрашивал себя, почему это не он.

Чтение произведений на литературном вечере - только вступление к его главной части — обсуждению и дискуссии. Публика любит дискуссии не потому, что принимает в них участие. В дискуссиях больше зрелища, чем в чтении, они сложнее и пикантнее. Но, как правило, никто не хочет выступать первым. Ведь последний имеет приятную возможность выругать всех предыдущих и показаться самым умным. Специалисты, критики, которые поддерживают свой престиж тем, что никогда ничем не бывают довольны, гордо отказываются высказать свои высокие мысли, и их нужно приглашать, как именитых гостей на званом обеде. Да и в общем все хотят смеяться над другими, но не смешить других, но если один кто-нибудь выступит, поток ораторов ринется толпой на эстраду.

На первом литературном вечере каждый хотел себя проявить, и невинная кафедра стала местом отчаянной, словесной борьбы, на которой применялись всевозможные приёмы убеждения: насмешка, остроумие, ревизия предков писателя с целью выявить среди них кулака или буржуя, цитаты из старых его произведений, где он говорил не то, что говорит теперь, и всё прочее, интересное для слушателей, но печальное для литературы. Все ораторы, вне зависимости от убеждений, пользовались этими прекрасными и чистыми приёмами, причём каждый оправдывал себя тем, что противник его к этому вынуждает. Через полчаса на возвышении начался настоящий рыцарский турнир, где Дон-Кихоты в латах из цитат и просто голыми руками сражались с ветряными мельницами под аплодисменты и хохот довольных слушателей, а Санчо-Пансы проявляли все свои умственные достоинства, лелея мечту стать губернатором на литературном острове. Эти сражения всегда кончались вничью, что давало каждому право считать себя победителем.

В начале дискуссии Степан, замирая от внутреннего волнения, думал о том, сможет ли он стать писателем. О чём написать и как. Он перебирал события всей своей жизни, которые могли бы быть интересны другим, радостно хватался за некоторые и тотчас безнадёжно отбрасывал их, чувствуя их бледность. Но первый шаг он, тем не менее, сделал и проявил сразу основное уменье писателя — посмотреть на себя в микроскоп, разложить самого себя на возможные темы, трактовать собственное «я» как материал.

Он тоскливо поднял голову и посмотрел на оратора, которого слушали внимательнее, чем других, и сам обратил на него внимание. Тот говорил плавно и остроумно, эффектно выговаривая слова, подчёркивая фразы, словно вставлял их в блестящие рамки. Иногда бросал он публике меткое словцо,