— Да, господин директор, даю слово!

Чтобы отделаться от этого допроса, Альфред был бы рад пообещать, что прочтет целиком всю энциклопедию по-китайски.

— А теперь давайте перейдем к сути этого задания. Вам вполне ясно, почему мы дали вам такое задание по чтению?

— Э-э… нет, господин директор. Я думал, это просто потому, что я сказал, что Гете восхищает меня превыше всех остальных.

— Безусловно, это отчасти так. Но вы же наверняка поняли, что в действительности означает мой вопрос?

Альфред уставился на него пустым взглядом.

— Я спрашиваю вас: что для вас означает то, что человек, которым вы восхищаетесь превыше всех прочих, выбрал в качестве человека, которым он восхищается превыше всех прочих, еврея?

— Еврея?..

— Неужели вы не знали, что Спиноза — еврей?

Тишина.

— Вы что же, ничего не выяснили о нем за истекшие две недели?

— Господин директор, я ничего не узнавал о Спинозе. Это не входило в мое задание.

— И поэтому вы, благодарение Богу, увильнули от излишней необходимости немного расширить свои знания? Верно, Розенберг?

— Давайте-ка выразим это по-другому, — поспешил на помощь герр Шефер. — Подумайте о Гете. Как бы он поступил в такой ситуации? Если бы от Гете потребовали прочесть автобиографию какого-то неизвестного ему человека, что сделал бы Гете?

— Он постарался бы побольше узнать о нем.

— Вот именно! Это важно, если вы кем-то восхищаетесь — стремитесь его превзойти. Используйте его как своего наставника.

— Благодарю вас, герр Шефер.

— И все же, давайте продолжим рассмотрение моего вопроса, — гнул свое директор Эпштейн. — Как вы объясните беспредельное восхищение и благодарность Гете по отношению к какому-то еврею?

— А Гете знал, что он еврей?

— Господи боже мой! Разумеется, знал!

— Но, Розенберг, — заговорил герр Шефер, в голосе которого тоже начало прорываться раздражение, — вдумайтесь в то, о чем спрашиваете. Какое это имеет значение — знал ли он, что Спиноза — еврей? С чего вы вдруг вообще задали этот вопрос? Неужели вы думаете, что человек склада Гете — вы ведь сами назвали его универсальным гением — стал бы разбираться, принимать ему великие мысли или нет, в зависимости от их источника?!

У Альфреда был такой вид, будто его громом поразило. Никогда еще в его мозгу не бушевал подобный вихрь мыслей. Директор Эпштейн, положив ладонь на руку герра Шефера, чтобы успокоить его, не сдавался:

— Мой главный вопрос к вам по-прежнему остается без ответа. Как вы объясните то, что универсальный немецкий гений почерпнул столь значительную помощь в идеях представителя низшей расы?

— Вероятно, дело в том же, о чем я говорил, имея в виду доктора Апфельбаума. Может быть, в результате мутации может появиться и хороший еврей, несмотря на то, что вся их раса порочна и недоразвита…

— Это неприемлемый ответ! — заявил директор. — Одно дело — говорить так о враче, добром человеке, что Усердно трудится в избранной им профессии, и совсем Другое — называть плодом мутации гения, который, вполне возможно, изменил ход истории. А ведь есть много других евреев, чья гениальность — прекрасно известный факт. Подумайте о них. Позвольте напомнить вам о тех, которых вы знаете сами — но, может быть, не догадываетесь, что они — евреи. Герр Шефер говорил мне, что в классе вы читали наизусть стихи Генриха Гейне. Он также упоминал, что вы любитель музыки, и, как я догадываюсь, вам случалось слушать произведения Густава Малера и Феликса Мендельсона. Так?

— А что, они все — евреи, господин директор?!

— Да, и вы не можете не знать, что Дизраэли, великий премьер-министр Англии, был евреем, не так ли?

— Я не знал этого, господин директор…

— Ну, конечно! А в настоящее время в Риге идет опера «Сказки Гофмана», сочиненная Жаком Оффенба- хом, еще одним отпрыском еврейского народа. Как много гениев! И как вы это объясните?

— Я не могу ответить на ваш вопрос. Мне надо будет об этом подумать… Пожалуйста, господин директор, можно мне уйти? Я плохо себя чувствую. Обещаю, я подумаю об этом!

— Да, можете идти, — разрешил директор. — И я очень хочу, чтобы вы задумались. Думать вообще полезно. Подумайте о нашем сегодняшнем разговоре. Подумайте о Гете и об этом еврее Спинозе.

* * *

После ухода Альфреда директор Эпштейн и герр Шефер несколько минут молча смотрели друг на друга, а потом директор заговорил:

— Он говорит, что собирается подумать, Герман. Каковы шансы на то, что он действительно задумается?

— Близки к нулю, я бы сказал, — вздохнул герр Шефер. — Давайте дадим ему аттестат и сбудем с рук долой. Он страдает отсутствием любознательности, которое, скорее всего, не поддается излечению. Копни его разум в любом месте — и наткнешься на ту же скальную породу ни на чем не основанных убеждений.

— Вы правы. Я ничуть не сомневаюсь, что и Гете, и Спиноза в эту самую минуту улетучиваются из его головы и больше никогда ее не потревожат… Тем не менее то, что сейчас произошло, сняло у меня камень с души. Мои страхи просто смешны! Этот юноша не обладает ни достаточным интеллектом, ни силой духа, чтобы нанести серьезный вред, увлекая других своим образом мыслей.

Бенто выглянул в окно, наблюдая, как брат идет к синагоге. Габриель прав: я действительно наношу вред своим самым близким людям. Выбор мне предстоит устрашающий: я должен либо отступиться от себя отказавшись от своей самой сокровенной природы и стреножив свое любопытство, либо вредить тем, кто мне роднее всех… Рассказ Габриеля о гневе в его адрес, прорвавшемся на субботнем ужине, пробудил в памяти Бенто отеческое предостережение ван ден Эндена о растущей опасности, которая грозит ему в еврейской общине. Он размышлял о возможностях избежать этой ловушки почти час, потом встал, оделся, сварил себе кофе и вышел через черный ход с чашкой в руке, направляясь к лавке, носившей гордое название «Импорт и экспорт Спинозы».

В лавке он смахнул пыль, вымел мусор через переднюю дверь на улицу и опорожнил большой мешок ароматного сушеного инжира — новой поставки из Испании — в ларь. Усевшись на свое обычное место у окна, Бенто прихлебывал кофе, закусывая инжиром, и целиком ушел в образы, проплывавшие в его голове. Он не так давно начал практиковать этот новый тип созерцания: он целиком отключался от потока мышления и воспринимал свой внутренний мир как театр, а себя — зрителем, наблюдающим происходящее действо. На внутренней сцене сразу же возникло лицо Габриеля со всеми его печалями и растерянностью, но Бенто уже научился опускать занавес и легко переходить к следующему действию. Вскоре перед ним материализовался ван ден Энден. Он хвалил успехи Бенто в латыни, по-отечески легонько пожимая его плечо. Это прикосновение… ему нравилось его ощущать. Но, подумал Бенто, когда Ребекка, а теперь и Габриель от меня отворачиваются — кто станет ко мне прикасаться?