— Все хорошо, — сказала она, — идите обратно, возвращайтесь к себе.

На секунду, не более, он пришел в себя, потом повернулся и пошел обратно. Она подождала, пока за ним не закроется дверь. Сердце выпрыгивало у нее из груди. Элеонора выдохнула, чтобы хоть немножко успокоиться, и поднялась по лестнице, которая привела ее в столовую.

Девочка заправила прядку волос за ухо и зашла в пустую комнату. Столы были составлены штабелями, в углу громоздились горшки с комнатными растениями, рояль повернули клавиатурой к стене, где он и стоял, как наказанный школьник. При мысли о еде рот Элеоноры наполнился слюной. Она пересекла комнату в надежде, что двойные, обитые кожей двери рядом с роялем ведут на кухню. Подойдя поближе, она расслышала голоса, которые, судя по табличке на дверях, доносились из курительной комнаты. Подойдя еще ближе, она почувствовала знакомый запах табака. Такой курил ее отец. Да, это был распространенный сорт, но Элеонора отбросила сомнения и толкнула дверь. Вот он, такой, как она себе представляла. В том самом пиджаке, который был на нем в вечер перед отъездом. Отец сидел в кресле, пил вино и разговаривал с краснолицым мужчиной, одетым в синий костюм.

— Папочка!

В наступившей тишине Элеонора успела заметить свое отражение в зеркале, рядом с которым стоял отец. Платье выпачкано едой, чулки порваны на коленях. Лицо черно от угольной пыли, космы грязных волос закрывают глаза. Элеонора походила на малыша Амура, возвращавшегося домой с поля битвы: его победили, проволокли по болоту — крылья перепачканы в грязи. Сейчас она все объяснит, оправдается, но, увы. Слова, которые она так тщательно готовила, тут же вылетели у нее из головы. Вместо этого она бросилась через всю комнату к отцу. Якоб от неожиданности выронил бокал вина, которое немедленно залило весь ковер, а Элеонора уже забралась к нему на колени.

— Элли, — выдохнул Якоб, и его голос предательски задрожал, выдавая изумление, в котором не было ни малейшего намека на раздражение, — как ты тут оказалась?

На следующее утро Элеонора с отцом сидели на носовой палубе и наблюдали, как Стамбул вырастает перед ними из пены морской. Сначала они увидели смутные очертания, бесплотный призрак, который спал под покровом тумана, но чем ближе они подходили, тем четче становились линии, фонари засияли, как упавшие на землю звезды. Еще не рассвело, Элеонора куталась в колючее шерстяное одеяло на руках у отца. Якоб все еще сердился. Напряженные плечи, частые вздохи, которыми он пытался успокоить тревожные мысли, — все выдавало раздражение. О чем он думал, она не знала. Собирался ли отослать ее обратно, в Констанцу, или оставить в Стамбуле — это оставалось для нее загадкой. Элеоноре раньше не приходилось видеть отца в гневе, поэтому судить о силе этого чувства ей было нелегко. Единственное, что она понимала, — лучше пока помолчать.

В предназначенный ему миг солнце показалось в дальнем углу неба, с ним начал рассеиваться туман. Несмотря на ранний час, Босфор был уже забит рыбацкими лодками, плоскодонками и неуклюжими пароходами. На берегу, в тени кипарисов, крошечные люди спешили и суетились, торговали и торговались, а еще молились. В свете восходящего солнца поблескивали купола трех огромных мечетей, остроконечные пики минаретов задевали облака, и там, где воды Босфора сливались в единый поток, перед Элеонорой предстал дворец, прекраснее которого ей видеть не доводилось. Бесконечные сады, арки, балюстрады, ряды окон, которые сверкали на белом мраморе стены под ревнивой охраной стеклянных башен, — дворец Топкапы, свидетельство баснословной власти и богатства, резиденция его величества Абдул-Гамида II, возвышался на мысе Сарайбурну.

Пароход подошел к причалу, капитан дал сигнал, который тут же смешался с шумом порта. Рабочие тянули веревки, трюм стоял раскрытый, а грузчики, как караван навьюченных мулов, перетаскивали сундуки на сушу. На причале, который находился напротив нового железнодорожного вокзала, царило лихорадочное оживление: фески, тюрбаны, европейские костюмы и турецкое платье, босоногие попрошайки, лоточники, размахивающие своим товаром над головой, экипажи, готовые унести в любой конец города, верблюды и бродячие собаки — все смешалось тут. Вот что имела в виду госпожа Ионеско, когда назвала железнодорожный вокзал в Бухаресте «неопрятным буйством людей всякого сорта, которые зубами и когтями вырывают друг у друга любую возможность занять более выгодное положение в толпе». Пока Элеонора смотрела на слона — хотя тот лишь мелькнул за углом, — между двумя грузчиками завязалась драка. Отец покрепче обнял ее, чтобы защитить от опасности. Она тут же устроилась поудобнее, вдохнула знакомый запах гибискуса и трубочного табака и осмелилась задать вопрос.

— Папочка, — спросила она, глядя на густую отцовскую бороду, — куда мы поедем?

Он вздохнул:

— Сначала, — Якоб вытащил щепотку табака из кармана, — мы телеграфируем Руксандре. Потом за нами заедет экипаж моего друга Монсефа-бея и отвезет нас к нему домой. Я собирался остановиться у него. Надеюсь, он согласится приютить и тебя.

Якоб раскурил трубку, подчеркнув молчанием значимость своих слов.

— Не знаю, как только тебе такое в голову пришло! — сказал он, затягиваясь табаком.

Пока отец попыхивал трубкой, Элеонора вдыхала острый соленый запах порта и мысленно возвращалась к дням, которые она провела в сумрачном чреве парохода. Потом вздрогнула и отогнала от себя воспоминания. К счастью, отец ничего не спрашивал о путешествии в трюме. Бывают темы, на которые лучше не говорить, сейчас она была в этом твердо уверена. Отец докурил, встал, подхватил чемодан, взял Элеонору за руку и повел ее в город.

— Экипаж, господин? Комнату? Донести ваш багаж?

Они еще не успели сойти с трапа, а их уже со всех сторон обступила толпа: лица у всех лоснились, все махали открытками и каждый норовил ухватить чемодан.

— Благодарю вас, нет, — говорил Якоб, пробираясь мимо. — Нет-нет, благодарю вас.

— Какая милая девчушка! — произнес один с гадким оттенком. — Ваша дочка?

Якоб вывел Элеонору к вокзалу, где народу было поменьше, и поставил чемодан на землю. Преподобного Мюлера нигде не было видно, — похоже, и Монсеф-бей еще не появился. Элеонора думала спросить отца, пойдут ли они отправлять телеграмму Руксандре, но увидела, как он хмурится, и передумала. Он еще раз поискал глазами в толпе, потом легонько подтолкнул ее по направлению к небольшому павильону и сказал:

— Сюда, Элли. Давай-ка зайдем и выпьем чая.

Едва они сделали заказ, к кофейне подъехал экипаж. Шелест его колес распугал чаек и неприятного вида шпиков. Внушительная конструкция была отделана дубовыми панелями, ее влекла четверка серых арабских скакунов. Экипаж остановился, дверцы распахнулись, и из него вышел широкоплечий человек. Наверное, это Монсеф-бей, решила Элеонора. На нем был синий костюм и красная феска, густые темные волосы и округлые черты лица придавали ему сходство с персидской миниатюрой. Элеонора подумала, что так должен выглядеть какой-нибудь герой «Песочных часов». Легко было представить, как он обсуждает вопросы первостепенной государственной важности в гостиной графа Олафа или наслаждается звуками музыки в ложе фон Герцога.