– Ну не надо, не надо! – возмутился Юрай. – Про пожар начали вы. Что вас подожгла Кравцова. Я сказал – нет, не верю.

Красицкий вдруг засмеялся и согласился с тем, что в данном конкретном случае Юрай его обыграл, отомстил за шахматы, но вообще будет лучше, если они продолжат играть и дышать воздухом. И все… Без разговоров.

– А о чем можно говорить? – спросил Юрай.

– Только о хорошем, – ответил Красицкий. – Только! У меня сегодня был стул. А у вас?

«Ну вот, – подумал Юрай, – я плавно влился в число людей, готовых насыпать Красицкому что-нибудь мучительное в чай. Хорошо, что Анна меня об этом предупредила…»

– О хорошем, так о хорошем, – согласился Юрай. – Смотрите, белочка…

– Давайте играть, – сказал Красицкий. – Хотя скоро мне будет это неинтересно. Я много сильнее вас.

Мама гордилась, что Юрай дружит с известным режиссером. Она копила наблюдения, чтобы потом рассказывать сестре. Больной, убитый горем старик находит утешение только с Юраем, правда, она не знает, о чем они говорят, но ведь можно придумать умный разговор двух умных людей. И мама придумывала.

Юрай же маялся с уколами. Не очень у него получалось. Левое бедро вспухло, покраснело и вызвало температуру. И снова повис в доме вопрос о Тасе. Юрай кричал, что ему неудобно обращаться к ней после того, как от ее услуг отказались. Мама кинулась в амбулаторию, но тамошняя сестра и разговаривать не стала, «ей это на фиг не надо». И опять дала адрес Таси, которая тут кое-кому уже делала, и это вообще ее околоток. Нелка съездила к Тасе и договорилась. Сказала, что Тася как бы и не помнит, что ей давали от ворот поворот. Наоборот, она понимает, как это накладно для семьи, и поэтому готова немного снизить цену. Как своему клиенту.

На следующее утро Юрай видел, как Тася шла к ним, как остановилась у забора Красицкого и поздоровалась с хозяином, который гулял по двору, как они стали разговаривать, а потом Красицкий закричал, и Тася быстро, быстро пошла от него, а в ответ ей летело «сволочь» и «дура».

Опять же… Не будь у самого Юрая стычки с режиссером, его удивило и возмутило бы это. Но, уже чуть зная старика, Юрай не удивился, а встретил Тасю с веселым возгласом:

– Ну что, досталось?

– О чем вы? – спросила Тася. Лицо у нее было синюшне-бледное, а от вопроса Юрая пошло пятнами, разводами.

– Не обращайте на него внимания, – сказал Юрай. – Он тут и меня обложил не по делу.

– Да нет, – Тася старательно уводила от главного, – вы не так поняли. Он человек шумливый, но безвредный. Я его немножко знаю…

– А по-моему, он очень вредный, – не унимался Юрай. – Скажу больше – зловредный.

Но Тася разговор не поддержала. Поохала над печальным опытом Юраева самоукалывания, дала советы, как снять воспаление, сделала свой бесшумный укол, но, когда наклонялась над ним, Юрай видел, как пульсирует у нее жилка на шее, и ему даже показалось, что он слышит колотящиеся удары ее сердца. Она уходила быстро, категорически отказавшись от маминого чая. Юрай почувствовал невероятную жалость к Тасе, к ее отчаянной попытке скрыть свое обезумевшее сердце. Она даже исхитрилась укол сделать лучшим образом, тогда как из горла ее тоненьким писком выходил отчаянный крик. Ну обхамил глупый несчастный старик, это что, повод синеть и хрипеть? Да у нас половина народа находится в состоянии хронического оскорбления. Но живем ведь! И что ей стоило оттянуться в присутствии Юрая, послать Красицкого туда, где ему и место, нет же! Она же его и защищала! «Это надо понять, – думал Юрай, – иначе я надумаю черт знает что… Хотя почему я должен понимать? Я должен подойти к Красицкому и сказать: „Да как вы смеете!“»

Красицкий же не стал ждать Юрая, он уже стоял в проеме двери и говорил им, Юраю и маме:

– Стервозная женщина – эта ваша медсестра. Я бы на вашем месте нашел другую. Не ровен час – уколет чем-нибудь не тем.

Ну и что с ним делать, с таким прямодушным?

А через неделю со стороны дома Кравцовой раздался стук и треск, было ясно, что кто-то порывисто срывает без ума прибитые доски. Слышалось, как сыпалось разбитое стекло и кто-то хорошо матерился по этому поводу.

Мама забеспокоилась и побежала посмотреть: все-таки недалеко от них, вдруг мародеры? Вернулась с женщиной в грязном медицинском халате, который уже явно давно использовался для черных работ.

– Здравствуйте, – сказала женщина, – извините за шум, но тут так напохабили. Я – Вера Ивановна, золовка покойницы. Надо же все в порядок приводить… Сама я из Омска. Вот взяла отпуск, чтобы разобраться. Если печь в порядке, то, может, сюда и перееду насовсем. У меня сын в Кантемировской служит, я его, считай, не вижу.

– Она мне про вас рассказывала, – сообщил Юрай.

– Интересно, что? – подозрительно спросила Вера Ивановна.

– Что вы врач. Гинеколог.

– А! Ну да… А зачем это вам? Для мужчин я доктор бесполезный. Вы попали в аварию?

– Попал, – засмеялся Юрай.

Вера Ивановна сказала, что рада соседям, одной не так тут будет страшно, пока она не наведет порядок.

– Это ж надо было так наворотить, – охала она. – Попросила добрых людей, будь они прокляты. Сама приехать не могла, лежала с кризом. Никаких денег не хватит, чтобы после их работы порядок навести.

Она быстро и цепко оглядела дачу Леона, запущенную и неказистую, на даче Красицкого глаз у нее потеплел, оттаял…

– Другое дело, – оценила она, – когда человек с деньгами.

– Никаких денег не надо, – покачала головой мама, – когда такое горе. – Маме хотелось рассказать новой знакомой о том, какое горе у их соседа, но та мамин рассказ упредила:

– Да знаю я про них. Мне Зина писала.

И она ушла к себе, а Юрай подумал, что Вера Ивановна – неправильная женщина, что всякая другая на ее месте непременно покалякала бы про Красицкого и его несчастья, а этой не надо. Знает и знает. Бедная, обделенная женскими разговорами мама.

– Гинекологи – они все такие, – засмеялся Юрай. – Слишком глубоко все знают…

– Она собирается устроить большой костер из скарба покойницы. Уже выбросила кучу фотографий. Как ты думаешь, от них будет сильный запах?

Но костра в этот день не было.

А на следующее утро Юрай увидел, как споро шла на электричку Вера Ивановна. Он взял палочку и пошел «погулять». Во дворе Кравцовой действительно лежала «куча добра». Старые половики, сломанные стулья, доски, которые сначала были забором, потом оконным щитом, а теперь, треснутые, ломаные, они должны были хорошо и пламенно сгореть. А внутри кучи лежали фотографии, письма, открытки, старые журналы «Крестьянка» и «Здоровье», мотки спутанной шерсти. Юрай палкой поворошил сердцевину внутрисемейного аутодафе. Скользкие фотографии охотно шли на сближение. Во-первых, выползла молодая Зина Кравцова. Вся такая туго затянутая изнутри. Всем своим видом она как бы говорила: «Вид – ничего не значит. Главное у меня – там…» И ни боже мой не там, где грубый и пошлый человек мог бы подумать, тут бы он и навернулся со своими думами. Там– значит, в тайности души и сердца Зины, которую надо было постигать с напряженным трудом. Интересно, нашелся ли такой человек? Судя по существованию золовки – нашелся. Он выскочил из кучи – генитальный мужик, водрузивший тяжелые лапы на плечи хлипких рядом с ним женщин – сестры и жены. У Веры Ивановны лицо оказалось стабильным, его не лепила, не совершенствовала (или там уродовала) жизнь. Здесь, на старой фотографии, она была почти такой же, какой сегодня утром споренько-скоренько рванула на раннюю электричку. А вот родственница ее сильно изменилась со времени той молодой своей фотографии. Она чуть раздобрела, расслабилась телом, тяжесть руки мужа была ей приятна, она гнулась под ней даже как бы истомно, видимо, любя эту его тяжесть в любых ее видах. «Где же ты теперь, мужик? – думал Юрай. – Жив? Умер? Какая корова слизала тебя языком?» Сбоку на фотографии была и девочка лет четырех. И как-то думалось сразу – чужая. Просто стояла рядом, а кто-то возьми и щелкни.