Отсутствие статических описаний природы или описание только «полезной» для человека стороны природы в хождениях в Палестину (например, в «Хождении игумена Даниила») не служит еще основанием предполагать, что в Древней Руси не было эстетического отношения к природе и не было потребности в садах. Статических описаний природы не было, как не было вообще статических описаний одежды, быта, социального устройства и т. д. Внимание писателя было обращено исключительно на изменения, на события. Замечалась динамика, а не статика. В литературе преобладал рассказ над описанием. Характерно в этом отношении «Слово о полку Игореве», где о природе говорится только в случае ее участия в судьбе русских людей, где нет никаких описаний – даже битвы Игорева войска с половцами, а есть только взволнованное повествование о событиях и лирические отклики на эти события с минимумом описательности. Что же касается до того, что в хождениях описываются по преимуществу «полезные» стороны природы (плодородие земли, приносимые ею плоды), то в этом именно выражалась одна из важнейших сторон средневековой эстетики: эстетическое не было отвлеченно просто «красивым» – красивым признавалось не только то, что было красивым зрительно, но что могло услаждать также слух (пение птиц, игра на различных инструментах и пр.), вкус (редкие плоды), обоняние (отсюда обычное требование к цветам и садам в целом – благоухание).

Аналогичное явление мы можем наблюдать и в средневековой литературе Запада. Вильгельм Турский в своей истории Крестовых походов так же, как и игумен Даниил, обращает внимание на плодородие почвы, на изобилие плодов, даже на вкус воды, удобство расположения местности. Такими замечаниями сопровождает он рассказ о Босфоре, Дураццо, Тире, Антиохии и пр. Аналогичные впечатления отличают и другие западные описания стран Ближнего Востока Буркада Монте-Сиона, Епифания, Ульриха Лемана и мн. др.

О внимании к природе, к ландшафту мы можем судить не столько по литературе, сколько по тому, как строились города, как выбиралось для них место, в каких местах ставились церкви и основывались монастыри.

В Древней Руси ценили пейзаж и подчиняли его собору, монастырю, городу. Блестящим образцом организации огромного пространства служил Новгород. От центра Новгорода, от храма Софии расходились административные «концы» Новгорода с радиальными улицами. Этим «концам» были подчинены все владения Новгорода – одного из самых больших государств Европы. Улицы, расходившиеся от центрального храма в разные стороны, обычно заканчивались воротами, за пределами которых они продолжались дорогами. Новгород был окружен Красным полем, застроить которое решились только в самое последнее время не слишком озабоченные изучением и сохранением старой планировки современные нам архитекторы. А Красное поле по горизонту было окружено великолепным хороводом или ожерельем (и тот и другой образ одинаково удачен) церквей и монастырей. Строения «бежали» по горизонту, кружились вокруг города. Это было действительно драгоценное ожерелье – ожерелье, в которое вплетались такие жемчужины древнерусского искусства, как Нередица, Ковалево, Волотово, Михайло-Сковородский монастырь. Вся страна как бы входила в организованное Новгородом пространство.

Планировка древнего Новгорода предусматривала широкий вид на Ильмень-озеро. Напомню, что в былине о Садко, записанной в сборнике Кирши Данилова, Садко прямо из ворот города (Детинца) кланяется Ильмень-озеру и передает ему поклон от Волги-реки[72].

Строительство любого нового города, монастыря или церкви сопровождалось выездом на место князя или святого, и место выбиралось «красное», т. е. красивое. Об этом есть многочисленные свидетельства агиографической литературы и летописей. Ср., например, описание основания города Каменца в Ипатьевской летописи[73].

Краткость описаний природы и сосредоточенность этих описаний только на изменениях в природе (на смене времени дня или времен года) характерна и для Западной Европы. В частности, для «Песни о нибелунгах».

Наконец, это же «динамическое» отношение к природе характерно и для «Александрии» в обеих ее редакциях и на всех европейских языках, где бы она ни появлялась. Всюду в «Александрии» описывается природа в действии и в ее отличиях от привычной для ее автора и редакторов-переписчиков.

Наиболее подробно, однако, средневековые авторы останавливаются на одном сезонном периоде и на тех изменениях, которые этот сезон вносил: на описаниях весны – вернее, не весны самой по себе, а тех элементов воскрешения природы после зимней омертвелости, которые имели для средневековых книжников (и русских, и западноевропейских) особенно большое символическое значение. Весна в целом была символом величайшего христианского праздника – Воскресения. Именно поэтому ей уделяет особенное внимание и Кирилл Туровский в своем «Слове на первую неделю по Пасхе». Правда, Кирилл Туровский следует в этом описании за отцами церкви, но это, в сущности, ничего не меняет. И описание весны у Кирилла закономерно напоминает описание весны у Готтфрида Страсбургского в начале его поэмы «Ривалин и Бланшифлур»[74].

Весна играет в изображении природы первостепенную роль в поэзии миннезингеров. Вальтер фон дер Фогельвейде (XIII в.) в стихотворении «Весна и женщина» сопоставляет весну и прекрасную девушку.

Средневековье видело в искусстве второе Откровение, обнаруживающее в мудрости, с которой устроен мир, ритм, гармонию. Эта концепция красоты мироустройства выражена в ряде произведений Средних веков – у Эригены, в «Шестодневах» Василия Великого и Иоанна Экзарха Болгарского, в «Поучении» Владимира Мономаха на Руси и мн. др. Все в мире имело в той или иной мере многозначный символический или аллегорический смысл.

Если мир – второе Откровение, то сад же – это микромир, подобно тому как микромиром являлись и многие книги. Поэтому сад часто в Средние века уподобляется книге, а книги (особенно сборники) часто называются «садами»: «Вертоградами», «Лимонисами» или «Лимонарями», «Садами заключенными» (hortus conclusus) и пр. Сад следует читать как книгу, извлекая из него пользу и наставление. Книги носили также название «Пчел» – название, опять-таки связанное с садом, ибо пчела собирает свой мед с цветов в саду.

Древнейшее уподобление литературного произведения саду есть у Платона в «Федре». Здесь Сократ говорит о «садах из букв и слов», которые насаждает писатель для собственного удовольствия («сад Адониса»). Сократ считает, что это пустое занятие, – он выдвигает на первое место с точки зрения полезности устное поучение оратора.