Но не было у наездника кетменя и мотыги.

В оптический прицел Оковалков смотрел на проезжего путника. Была видна его черная негустая бородка. Складка рыхлой чалмы. Морщинистые шаровары, из которых торчала голая щиколотка в темном чувяке, упиравшаяся в маленькое медное стремя. Были видны высокие уши животного с пучками разноцветной крашеной шерсти. Мелькавшие по дороге копытца. По всему скользило легкое перекрестье прицела, тончайшая калибровка пространства. Рука майора сжимала цевье.

Это мог быть разведчик, головной дозорный. Без оружия, крутя по сторонам головой, рассылая по окрестностям унылый звук бубенца, он мог двигаться по маршруту каравана, осматривая, нет ли признаков засады, лепестковых мин, рассеянных самолетами, солнечного столба пыли от далекого опустившегося в стороне вертолета.

Моджахеды, охраняя караваны с оружием, высылали вперед двойную разведку — «двойной контроль караванного пути». И если этот одинокий наездник был разведчиком, за ним последует вторая многолюдная группа.

Ишачок медленно взбирался по каменистой дороге от одного кишлака к другому. Солдаты уже не спали, чуткие, заостренные, соединенные одной тревогой, единым нервным напряжением, следили за наездником сквозь голубоватую прицельную оптику.

Майор чувствовал, как их взгляды, пролетая прозрачное утреннее пространство, сходятся внизу на человеке в долгополой хламиде. Крещеных упирался подошвами в камень, давил плечом приклад пулемета, напружинил круглые мускулы, чтобы очередь, дунув твердым тугим огнем, погасила отдачу в плече. Петерс проверял рацию, крутил регулировку, наклонив к земле гибкий хлыстик антенны. Новобранец Мануйлов сжался в комок, выставил в худых руках автомат, и крестец его вздрагивал, по спине пробегала дрожь. Грузины, плечом к плечу, выставили смуглые носатые лица, и казалось, они ожидают команды, чтобы сорваться, метнуться с горы в долину.

Крещеных оглянулся на майора маленькими горящими глазами. Не звуком, а движением толстых свистящих губ произнес:

— Я чуял, командир, дело будет! Возьмем «стингер»!

Оковалков испытывал двойственное чувство: готовность командовать, нападать, управлять огнем, и нежелание боя, надежду на то, что боя не будет и они, отсидев на горе, переждав два горячих удушающих дня и две холодные сверкающие ночи, снимутся и вернутся в часть.

Путник проехал, дорога была пуста, а в глазах все держалось изображение чалмы, лицо с бородкой, чувяк, вставленный в медно-желтое стремя.

Издалека снизу раздался не звук, а предощущение звука. Колебание прозрачно-холодных пластов звонкого воздуха. Майор повернул ухо к долине, сопрягая ушную раковину с огромной чуткой раковиной гор, ловил приближение звука.

Это был слабый одинокий рокот, порожденный трением разболтанных элементов двигателя, выхлопами дыма, хрустом камней. Оковалков отличал этот металлический звук от других механических: от дизелей «бэтээра», от винтов барражирующего вертолета, от подпрыгивающего дребезга моторикши, от натруженной работы спаренных приводов «тойоты», от надсадного жужжания грузового «мерседеса». Так мог работать одинокий колесный трактор, одолевающий подъем, виляющий колесами среди колдобин и рытвин. И этот трактор вслед за наездником мог означать лишь одно — появление второго дозора, прочесывающего путь впереди каравана, знак приближения группы, осуществляющей «двойной контроль караванного пути».

Майор прикладывал ухо к прозрачной перламутровой раковине утренних гор, слушал звук, готовился увидеть дозор.

Трактор появился из-за развалин кишлака — маленькие вихляющие передние колеса, кабина без стекол, с водителем, чья красная шапочка сверкала, словно капелька крови. Высокие задние колеса, и за ними тележка, переполненная людьми. Тележка была с решетчатыми приподнятыми бортами. Люди стояли в рост, держались за перекладины. Виднелись темные мазки их лиц, бород, белые комья повязок, стволы автоматов на складках вольных одежд. Трактор трясся, объезжая рытвины. Стрелки в тележке колыхались разом все в одну сторону и вновь выпрямлялись, стиснутые бортами.

Оковалков наводил бинокль на трактор. Безусое лицо водителя под алым колпачком. Молодые бородатые лица сквозь гнутые металлические прутья. Винтовки и автоматы. «Лифчики» с магазинами и патронташи с зубчатым блеском пуль. Железная клеть была полна настороженными зоркими людьми, чьи лица были обращены к горам, а глаза искали на склонах признаки засады.

— Лежать, салага! — услышал Оковалков.

Прапорщик Крещеных сделал зверское лицо, ладонью давил на землю, показывая Мануйлову, как надо лежать, распластаться, исчезнуть. Отжавшись на руках, тот, вытянув тонкую шею, смотрел округлившимися птичьими глазами, словно готовился вспорхнуть и улететь.

— Лежи, говорю, салага!

Оковалков понимал — перед ним головной дозор, и следом пойдет караван. Генерал, пославший его в Усвали, в сторону от караванных маршрутов, был прав: данные разведцентра не лгали. Одно оставалось неясным: слишком велик был дозор, слишком много стояло в тележке стрелков, чтобы следом прошли две «тойоты», слишком тщательно охранялся маршрут.

Трактор тарахтел, минуя подножие горы, на которой таилась засада. И ничто — ни шорох, ни блеск — не выдавали лежащих. Можно было одними губами и взглядом указать пулеметчику на медленное движение тележки, поймать в прицел переполненную клеть и, скрестив разящий огонь, истребить, завалить их всех, дырявя мотор, пробивая пузатые скаты, превращая дозор в визжащий окровавленный ком.

Он смотрел в бинокль, боясь дышать, видя, как вылетает из трубы трактора пульсирующий дымок.

Охранники смотрели с дороги на гору. Он опустил бинокль, опасаясь рефлекса стекол, хотя солнца не было, а заря, желтая, маслянистая, отслаивала от себя серые подсвеченные облака.

Трактор с тележкой ушел, утягивая в кишлак прерывистую полосу звука, оставляя прозрачную расширяющуюся пустоту.

Он подумал, что так и не успел переместить группу. Позиция, которую они занимают, была выбрана впотьмах, наугад. За складками гор не просматриваются фланги. Крутая гора за спиной делает невозможным быстрый отход. Но вторая мысль была похожа на радость: их военная хитрость удалась, группа прошла незаметно, улеглась над дорогой, обманула разведку врага. И скоро пойдет караван.

Им вдруг овладело нетерпение, веселое знакомое раздражение, пьянящий азарт. Его тело обрело упругость, мышцы переливали в себе горячую силу, ожидание броска и удара. Действо, которое им предстояло, было увлекательной охотой, составлявшей суть его ремесла, за пределами которого жизнь оставалась тусклой, непроявленнои и размытой, а здесь, на горе, сжималась в жалкий фокус предстоящего и желанного боя.

Внизу на дороге начинало урчать плотно и мощно, из множества отдельных надсадных урчаний. Словно работала камнедробилка: в нее попадало все больше и больше камней, звук усиливался, приближался. И вот при свете зари из развалин возник первый трактор. Тяжело, тупо выруливал. Его открытый, с поднятыми жалюзи двигатель выкладывал из трубы синюю гарь. Водитель в кабине был не один, по другую сторону на сиденье виднелись двое — черные бороды, плоские ворохи материи на головах, торчащее из кабины оружие. За трактором катилась тележка с высокими плотно уложенными тюками. Поверх тюков сидели стрелки, свешивали сквозь ограждения ноги, густо облепили тележку.