— Которые выглядят так, словно тебя сшиб грузовик. А еще ты воняешь.

— Неправда! — возмущенно говорю я. — Я бы знала. У меня супернюх.

Он внимательно на меня смотрит.

— Мега, мне кажется, у тебя кишки в волосах.

Я беспокойно тянусь к волосам. А ведь я думала, что выбрала все по пути сюда. Копаюсь в кудряшках, вытаскиваю длинный скользкий кусок.

Я смотрю на него с отвращением, размышляю о том, что стоит, наверное, коротко постричься или носить бейсболку не снимая, потом смотрю на Танцора, а он смотрит на меня так, словно его сейчас стошнит, и вдруг нас обоих прорывает.

Мы хохочем до потери дыхания. Валяемся на полу и держимся за бока.

Кишки в моих волосах. В каком мире я живу? Даже при том, что я всегда была непохожа на других и видела вещи, недоступные людям, я никогда не думала, что буду сидеть на диване в настоящем подземном бомбоубежище, где повсюду натыканы камеры наблюдения, потайные ходы и ловушки, и тусоваться с семнадцатилетним (классным!) гением, который заботится о том, чтобы я ела не только шоколадные батончики (он говорит, что я не получаю нужных витаминов и минералов для здоровья костей), и знает, как устроить работающий душ в Дублине После Падения Стен.

А еще он здорово играет в шахматы.

Когда я иду в душ, он ставит фильм на паузу. По пути я хватаю сменную одежду.

Это убежище Танцора, не мое. Но он держит для меня запас нужных вещей на случай, если я заскочу. У него, как и у меня, много других нор. В этом городе нужно постоянно перемещаться, чтобы увеличить свои шансы на выживание, а после ухода все очень тщательно обрабатывать, чтобы знать, был ли кто у тебя в твое отсутствие. В этом мире все друг другу волки. Люди убивают друг друга за молоко.

Горячей воды хватает на четыре потрясающих минуты. Я вытираю волосы, накручиваю на них полотенце и изучаю свое лицо в запотевшем зеркале. Сплошные синяки. Я знаю, что будет: черное превратится в пурпурное, пурпурное сменится зеленым, а потом через некоторое время становишься словно желтушным. Но я смотрю глубже, под синяки. Сцепляюсь взглядом со своим отражением и не отвожу глаз. В день, когда ты отворачиваешься от себя, начинаешь себя терять. Я никогда себя не потеряю. Ты то, что ты есть. Смирись или изменись.

Я сбрасываю полотенце, расчесываю волосы пальцами, натягиваю джинсы, футболку и размышляю о паре военных сапог. Танцор подобрал их мне. Сказал, что эти подошвы я так быстро не протру. И я решаю попробовать.

По дороге обратно к дивану я цапаю еще одну жестянку крошечных оранжевых долек, открываю банку с зефирным кремом, размазываю его толстым слоем по мандаринам и сверху засыпаю шоколадом.

Мы с Танцором возвращаемся к делу. Он снова запускает фильм, а я достаю игральную доску. В прошлый раз он несколько часов кряду обставлял меня в гомоку[8], но сегодня я чувствую, что мне повезет. И даже великодушно разрешаю ему запрещенный второй ход, после того как побеждаю в первой партии.

Я делаю то, чего уже очень давно себе не позволяла. Я ослабляю бдительность. Я опьянела от фруктов и зефирного крема, от радости, что выиграла в гомоку. Прошлую ночь я совсем не спала, а день выдался длинный и загруженный.

К тому же у Танцора повсюду натыканы ловушки, которые почти не хуже моих.

Так что я сталкиваю рюкзак и падаю спать на его диване, сунув кулак под щеку и не выпуская меча.

Не знаю, что меня будит, но что-то будит, и я приподнимаю голову на пару дюймов, приоткрываю щелки глаз и оглядываюсь.

Меня окружают большие и страшные люди.

Я моргаю, пытаясь прочистить зрение. Это довольно сложно, потому что глаза заплыли еще больше.

Я смутно осознаю, что нахожусь в центре круга из автоматных дул.

Рывком сажусь, чтобы уйти в стоп-кадр, но чужая рука бьет меня по спине с такой силой, что деревянная рама дивана трескается под моими лопатками.

Я рвусь вверх, а меня снова сбивают обратно.

Один из мужчин смеется.

— Детка просто не знает, когда нужно перестать дергаться.

— Научится.

— Ставлю что угодно. Если он позволит ей выжить.

— А ни хрена бы не должен. После того, что она сделала.

— Дэни, Дэни, Дэни…

Я вздрагиваю. Никогда не слышала, чтобы мое имя произносили так мягко. Пугает это просто до жути.

Он возвышается надо мной, скрестив на груди руки, — покрытые шрамами запястья кажутся темными по сравнению с белизной закатанных рукавов рубашки. На обоих запястьях блестят тяжелые серебряные браслеты. Свет, как всегда, падает на него сзади.

— Ты ведь не думала, что я спущу тебе это с рук, — говорит Риодан.

«Я порву эти цепи, что сковали меня»[9]

— Боль — забавная штука, — говорит Риодан.

Я не отвечаю. Все силы уходят на то, чтобы стоять, несмотря не удерживающие меня цепи. Я где-то в Честерсе, в комнате с каменными стенами. Я чувствую далекий ритм басов, ощущаю его коленями. Не будь у меня суперчувств, я бы его вообще не уловила. По тому, насколько слабое это ощущение, я понимаю, что нахожусь глубоко, пожалуй, в самом низу клуба. А это значит, что нижние этажи не так пострадали от вчерашнего взрыва, как мне бы того хотелось.

По дороге сюда они надели мне на голову мешок. Так что, куда бы меня ни принесли, они не хотели, чтобы я могла найти дорогу назад. Из чего следует, что они собираются оставить меня в живых. Тем, кого собираются больше никогда не увидеть, мешки на голову не натягивают. Одинокая тусклая лампочка освещает комнату за его спиной — точнее, пытается осветить. Света едва хватает, чтобы различить его, стоящего в десятке футов от меня.

— Некоторые люди от боли рассыпаются на части, — говорит он. — Растекаются лужей апатии и отчаянья и никогда не приходят в себя. Они всю жизнь ждут, когда появится кто-то, кто их спасет.

Он движется странным текучим образом — не стоп-кадрирование, но и не походка обычного человека. Рябь мускулов и каскад ветра. И вдруг он оказывается передо мной.

— Но другие… что ж, они не переходят от боли к страданиям. Они перескакивают от удара к ярости. И сносят все на своем пути, что, как правило, уничтожает причину их боли. Но и приводит к сопутствующему ущербу.

Я опускаю голову, чтобы он не видел выражения моих глаз.

— Чувак. Скучно. Если бы мне причинили боль, я бы это знала. Но такого не было.