«Все же я был страстен и постоянно влюблялся. В Вятке был один случай серхплатонического чувства. Я полюбил семилетнюю дочку наших знакомых. Я мечтал о ней, мечтал даже о доме, где она жила, и с радостью проходил мимо этого дома. Более чистой любви трудно себе что-нибудь представить».

Какие-либо другие подробности, кроме воспоминаний самого Циолковского, написанных уже в старости, не известны. Однако, когда в 1887 году отец вышел в отставку по болезни[2] и со всей семьей решил вернуться в Рязань, случилось так, что им пришлось захватить с собой на пароход и семилетнюю пассию Константина. Это плавание осталось в памяти впечатлительного молодого человека на всю жизнь — особенно прощание:

«По приезде в Рязань она должна была отправиться к её родителям. Я захотел с ней проститься. Она, маленькая, вскочила на стол, чтобы я мог её поцеловать. Это был единственный поцелуй, который мне от нее достался. Больше я с ней никогда не виделся».

На сей раз в Рязани ему жить пришлось недолго — около двух лет. Детство и юность остались позади. Надо было определяться с профессией. Выбора особенного не было, и Константин решил сдавать экстерном экзамены на звание учителя. Правда, поначалу его чуть не призвали в армию. Вызвали на комиссию, но, убедившись в полной глухоте потенциального новобранца, освободили подчистую, как тогда несколько высокопарно выражались, от исполнения воинской службы. Губернатор заподозрил подвох и пожелал лично переосвидетельствовать всех освобожденных, коих оказалось предостаточно. Он иронично хмыкнул и недоуменно пожал плечами, когда на его громкий вопрос: «Чем занимаетесь?» Циолковский тихо ответил: «Математикой…» Больше вопросов не было.

Самым сложным для Константина оказался экзамен по Закону Божьему. До этого с проблемой, так сказать, он был знаком на обыденном уровне: и в церковь ходил со всей семьей по праздникам, и народное летосчисление по православным праздникам впитал, что называется, с молоком матери, и представление достаточное имел об основных библейских сюжетах. Но теперь требовалось знание углубленное, систематическое и в соответствии с утвержденной программой. Пришлось заняться схоластической богословской премудростью, дабы преодолеть неизбежный барьер. Все остальное прошло без сучка, без задоринки. Сочинение написал быстро, без единой ошибки и сразу набело, чем несказанно удивил экзаменатора. О математике, которую экзаменуемый считал своей родной стихией и где плавал, как рыба в воде, и говорить не приходится…

Разрешение на учительство было получено по праву. Преподавание в школе было его основной профессией до самой старости. Тем не менее назначения на место работы пришлось ждать ещё четыре месяца. За это время Циолковский успел порепетиторствовать в деревне у одного рязанского помещика и проштудировать двухтомный эпохальный труд великого Менделеева «Основы химии», на долгие годы ставший его настольной книгой. Тут же увлекся одной крестьянской девушкой: вызвался от нечего делать помочь с грамотой и вдруг осознал, что думает совсем о другом. По счастью, сразу после Рождества подоспела застрявшая в обычных бюрократических лабиринтах бумага: его назначили учителем арифметики и геометрии в Боровское уездное училище. Срочно потребовалось экипироваться, сшить вицмундир, приобрести одежду и белье, обзавестись полушубком, прочей бытовой мелочью. Главное богатство — книги и приборы — были давно упакованы.

С Рязанским краем Циолковский, как оказалось, прощался навсегда. Впереди его ждала достославная жизнь длиной более полувека и деяния, вписавшие его имя в историю мировой науки. И все же без Рязанщины Циолковского понять нельзя. Неповторимые по красоте и ни с чем не сравнимые по размаху просторы России по-настоящему осознаются лишь среди окских раздолий. Стоя на высоком берегу Оки близ села Константинова — родины Есенина, — начинаешь понимать, что здесь просто не мог не родиться великий поэт. И точно так же здесь, на Рязанщине, начинаешь осознавать, что без рязанских далей, уходящих в небо и сливающихся с ним, не было бы и последующего космического вдохновения К. Э. Циолковского. Искра родилась под Рязанью, она пробудила пламя души и сердца, разгоревшееся затем в полную силу в расположенных не столь далеко Боровске и Калуге.

Он прощался с Рязанью, но не прощался с Приокским краем, с которым был связан какой-то неведомой магической силой. Здесь он родился, здесь прожил за малым исключением всю свою жизнь, здесь ему предстояло и умереть.

В январе 1880 года Циолковский погрузил багаж в кибитку, попрощался с родными и по зимней заснеженной дороге отправился к месту службы. Тихий уездный городишко Боровск — негласная столица русского старообрядчества — стал подлинным трамплином на его пути в бессмертие. У города была древняя и славная история. Он был знаменит на всю Россию. Расположенный на двух излучинах живописной речки Протвы, притока Оки, Боровск известен в летописной истории с XIII века. Одно время он принадлежал Дмитрию Донскому, тот уступил его политическому союзнику и другу — серпуховскому князю Владимиру Андреевичу. Затем город на долгое время стал «яблоком раздора» в бесконечных междоусобицах удельных князей. Его последний владетель — Владимир Андреевич Старицкий, двоюродный брат Ивана IV, коего бояре замыслили посадить на российский престол вместо «грозного царя». Как известно, боярский заговор был раскрыт, а Владимир Старицкий казнен вместе с матерью, женой и детьми.

Не обошли Боровск стороной Смутное время и лихолетье Отечественной войны 1812 года (город был оккупирован наполеоновской армией и изрядно пострадал от мародеров и поджигателей). В середине XV века здесь был воздвигнут один из авторитетнейших в России Пафнутьев монастырь, названный так по имени основавшего его православного подвижника. Как и полагалось в Средневековье, монастырь был обнесен крепостной стеной и в случае опасности становился крепостью. В 1610 году его долго осаждала разношерстная армия Лжедмитрия II. Наконец, после предательства двух перебежчиков и кровопролитного штурма «Тушинский вор» взял монастырь и приказал посечь саблями всех уцелевших защитников, включая монахов и священнослужителей. Здесь же, прямо перед алтарем главного собора Рождества Богородицы, героически погиб воевода Михаил Волконский, залив каменный пол и клирос (по-древнерусски — крылос) долго не смываемой кровью. В память об этом событии (и одновременно — чуде) городу Боровску был дан герб: серебряный щит, на котором изображено сердце с крестом внутри, окаймленное лавровым венком.

В 1666–1667 годах в Боровском Пафнутьевом монастыре томился в заключении протопоп Аввакум, перед тем как был предан анафеме и отправлен в Пустозерск, где ждала его мученическая «огненная смерть» — сожжение вместе с тремя единомышленниками в срубе. А позднее привезли сюда фанатичную последовательницу Аввакума боярыню Морозову. На знаменитой картине Василия Сурикова запечатлен её выезд из Москвы. Конечным же пунктом для скорбного санного поезда стал Боровский острог и его тоскливо-ужасающая «земляная тюрьма», откуда мало кому удавалось выйти живым. Тут её — страдалицу за старую веру — и уморили голодом вместе с сестрой в глубокой холодной яме. Тут же и похоронили, а спустя семь лет после смерти сестер-мучениц над заброшенными могилками их братья установили огромную каменную плиту. Собственно, в память о мучениках и мученицах, непреклонных приверженцах старой веры, и был Боровск избран впоследствии местом паломничества и поселения старообрядцев, составивших к концу XIX века значительную часть населения города.