— Нет. Велосипед я одолжил у одного полицейского в Брюгге.

— В самом деле? — Он задумчиво помедлил. — Заняло, должно быть, не один час.

— Дело любви, сэр. Как у паломников, которые на коленях лезут в гору.

— Что еще за вздор?

— Я хотел доказать, что я серьезный соискатель.

— Серьезный соискатель чего?

— Места вашего секретаря.

— Вы сумасшедший?

Этот вопрос на деле всегда замысловатее, чем кажется.

— В этом я сомневаюсь.

— Слушайте, я не давал объявлений, что мне требуется секретарь!

— Знаю, сэр, но вам он нужен, пусть даже вы об этом еще не знаете. В «Таймс» писали, что вы не можете сочинять новых произведений из-за болезни. Я не могу допустить, чтобы ваша музыка была потеряна. Она слишком, слишком драгоценна. Поэтому я здесь, чтобы предложить вам свои услуги.

Что ж, по крайней мере, с порога он меня не выставил.

— Как, вы сказали, вас зовут?

Я назвался.

— Одна из мимолетных звездочек Макерраса, так, что ли?

— Откровенно говоря, сэр, он меня ненавидит.

Как ты узнал уже на собственной шкуре, я, когда постараюсь, могу быть весьма интригующим.

— Ненавидит? Вас? Как такое может быть?

— В журнале колледжа я назвал его Шестой концерт для флейты «рабским подражанием самым цветистым местам у неполовозрелого Сен-Санса».[31]Он воспринял это чересчур лично.

— Вы написали этакое о Макеррасе? — Эйрс дышал с присвистом, словно ему пилили ребра. — Конечно, он воспринял это лично!

Продолжение будет кратким. Лакей проводил меня в гостиную, украшенную цветами из тончайшего фарфора, скучной мешаниной овец и копен пшеницы, а также посредственным голландским пейзажем. Эйрс послал за своей женой, миссис ван Утрив де Кроммелинк. Она сохранила свое собственное имя, а с таким именем кто может ее в чем-нибудь винить? Хозяйка дома с холодной вежливостью расспрашивала меня о моем происхождении и биографии. Отвечал правдиво, хотя завуалировал свое изгнание из колледжа Кая некоей туманной болезнью. О нынешних своих финансовых трудностях не обмолвился ни словом — чем отчаяннее случай, тем неохотнее дают. В достаточной мере их очаровал. Договорились, что я, по крайней мере, смогу переночевать в Зедельгеме. Утром Эйрс испытает мои музыкальные способности и что-то решит касательно моего предложения.

За обедом, однако, Эйрс не появился. Мое прибытие совпало с началом его регулярной — дважды в месяц — мигрени, которая не дает ему покидать его комнаты день или два. Мое прослушивание было отложено до того времени, пока ему не станет лучше, так что судьба моя по-прежнему пребывает в неустойчивом равновесии. Что до кредита, то портер и лобстер по-американски не уступали ничему, что было в «Империале». Разговорил свою хозяйку — думаю, ей польстило, как много я знаю о ее выдающемся муже, — и она ощутила мою подлинную любовь к музыке. Ах да, за столом с нами была и дочь Эйрса, та юная наездница, которую я мельком видел раньше. Мадемуазель Эйрс — увлекающееся верховой ездой создание семнадцати лет от роду со вздернутым, как у мамы, носиком. За весь вечер не смог добиться от нее ни единого цивильного слова. Уж не узрела ли она во мне ловкого английского нахлебника, охотника за удачей, появившегося здесь, чтобы завлечь ее болезненного отца в великолепное бабье лето, куда ей нет ходу и где ее никто не ждет? Люди слишком сложны.

Уже за полночь. Весь шато спит, да и мне пора.

Искренне твой, Р. Ф.

Телеграмма, Сиксмит? Ты осел!

Не присылай их больше, я тебя умоляю, — телеграммы привлекают внимание! Да, я по-прежнему за границей, да, недоступен для костоломов Брюера. Из письма моих родителей с просьбой сообщить, где я, сделай бумажный кораблик и пусти его вниз по Кэму. Папик «обеспокоен» только потому, что его трясут мои кредиторы, дабы посмотреть, не облетит ли с семейного дерева сколько-то банкнот. Однако долги лишенного наследства сына — это дело одного только сына и никого больше: поверь мне, я заглядывал в законы. А мамик отнюдь не «безумна». Безумной она может сделаться только из-за перспективы полного опустошения графина.

Прослушивание мое имело место в музыкальной комнате Эйрса, позавчера, после ленча. Потрясающего успеха, мягко говоря, не имел. И теперь не знаю, как много дней здесь пробуду — или же как мало. Должен признаться, что ощутил некоторый холодок, заранее усевшись на фортепьянный стул самого Вивиана Эйрса. Этот восточный ковер, видавший виды диван… Бретонские буфеты, забитые пюпитрами, рояль «Бёзендорфер», карильон — все они были свидетелями зачатия и рождения «Вариаций на тему матрешки» и его песенного цикла «Острова Общества». Погладил ту самую виолончель, на которой впервые прозвучал «Untergehen Violinkonzert».[32]Услышав, как Хендрик подкатывает своего хозяина, прекратил озираться и уставился в дверной проем. Эйрс оставил без внимания мою фразу («Очень надеюсь, что вы поправились, мистер Эйрс»), и его лакей оставил его перед окном, выходящим в сад.

— Ну? — спросил он, после того как мы с полминуты пробыли наедине. — Валяйте. Произведите на меня впечатление.

Спросил, что ему хотелось бы услышать.

— Так я и программу должен вам выбрать? Ладно, вы освоили «Трех слепых мышек»?

Так что я уселся за «Бёзендорфер» и стал играть этому сифилитическому чудику «Трех слепых мышек», в манере язвительного Прокофьева.[33]Эйрс никак не отозвался. Продолжил в более мягком стиле — «Ноктюрном» Шопена[34]в тональности фа-мажор. Он перебил меня, проскулив:

— Пытаетесь меня разжалобить, а, Фробишер?

Заиграл «Вариации на тему Лодовико Ронкалли»[35]самого В. Э., но, прежде чем отзвучали два первых такта, он трехэтажно выругался, ударил по полу тростью и сказал: