Но тут зазвучал серебряный голосок Анастасии.

— Милый, — она повернулась к мужу, — хватит мужских разговоров, повеселим лучше гостей дорогих, — и взглядом приказала дворе кому позвать толпившихся за дверьми скоморохов, дударей.

В огромной гриднице есть где разгуляться весёлой публике, и она заполнила помещение. Иван Данилович поощрительным взглядом посмотрел на Анастасию, оценив её ум. Та ему только улыбнулась. «Какая прелесть!» — чуть не сорвалось у него с губ. Он вдруг почувствовал себя семнадцатилетним юношей, и ему захотелось вместе с этой смешной публикой выкинуть коленце, да не одно. Елена еле удержала загоревшегося мужа, поняв вовремя его желание.

Застолье продолжалось до самого вечера. Но оставаться на ночь москвич не захотел, ссылаясь на то, что у него срывается полюдье, и ему надо вернуться в Москву. Попросив князя не беспокоиться с проводами, глубокой ночью он отбыл домой.

То, что Алим назвал «куренью», была полуземлянка. Два тусклых оконца создавали в ней полумрак. У оконцев — дубовый лежак со шкурами. В углу над головой — иконка с ликом Божьей Матери. У тыльной стены находился очаг, пред ним стоял стол с ослонами, на северной стене — поставец да оружие всякое. У входа — вешало с одеждой.

Вдвоём они втащили хворого и уложили на хозяйскую одрину. Алим, несмотря на возраст, глаз имел острый. С плошкой в руке, где горел огонёк, он стал рассматривать больного. Задрав веки, долго что-то глядел в глазах.

— Ну, напужал ты мня, братец, — старец посмотрел на Митяя, — думал, тово... не жилец.

— Что, будить жить? — обрадованно спросил Митяй.

— Будить, будить, — почему-то недовольно пробурчал Алим и добавил: — Бог его знаить. Труден ён. Хворость его тяжела.

Митяй присел в ногах у больного и посмотрел на него, точно проверяя слова Алима.

— Чего рассупонился, ступай за чурбаками, — проворчал хозяин, ища на полках хапы.

Накинув старую шубейку, Митяй метнулся к двери. Вернулся он с огромной охапкой дров и положил у очага.

Пока он ходил, дед Алим из медвежьего сала с желчью, разбавленного настоем каких-то трав, натирал тело больного.

— Пади сюды, — позвал он Митяя, видя, что тот освободился, — держи, — и подал ему шерстяной лоскут. — Три-ка, — приказал он, кивая на больного.

А сам пошёл к очагу, где лежала крупная галька.

Парень тёр, а сам смотрел, что делает хозяин. Увидев, как дед, положив гальку в очаг, стал её обкладывать чурками, он догадался, для чего тот это делает. «Щас за водой пошлёт», — подумал он. И как в воду глядел. Выкатив из тёмного угла бочку на середину землянки, дед попросил Митяя таскать с проруби в неё воду. Митяй осторожно шёл по реке к проруби. Булькаться в холодной воде он ой как не хотел. Но лёд тут был крепкий. Несколько бадеек хватило, чтобы наполнить бочку до нужного уровня.

Митяй знал эту процедуру. И когда камни раскалились, он побросал их в бочку. Старик одобрительно крякнул и пальцами пощупал теплоту воды.

— Вокат! — сказал он.

И они бережно опустили больного туда.

— Даржи парня, — сказал дед, — а то утопнет.

А сам полез в погребец, который оказался прямо в курени, и достал оттуда сосуд с какой-то тёмной жидкостью. Её-то он и стал заливать в бочку, размешивая рукой. Митяй удивился: «А чё сразу не налил», но спросить не решился.

— Глыбжи опусти, — сказал дед.

Митяй опустил его до носа. Дед, скинув рубаху, обнажил своё вовсе не хилое тело, покрытое седыми волосами. Он начал больного массажировать, покрикивая:

— Повертай! А ще!

Процедура длилась довольно долго. Дед был неутомим, хотя пот бежал с него градом.

— Кажись, хватить, — сказал он и велел вынимать парня.

Дед помог Митяю донести больного до лежака. Обтерев, вновь намазал его мазью. Обернув холстом, закрыл несколькими шкурами.

— Ён пить запросит, дашь ему енто, — и, сняв с полки сосуд, поставил его на стол.

За долгое время Митяй впервые услышал голос больного:

— Пить.

Эти процедуры продолжались долго. Только дед менял состав лекарств. Часто он заставлял Митяя крошить свежие еловые ветки и закладывать их в бочку. Когда больной попросил есть, дед сказал:

— Нужна свежа кров ведьмедя.

Митяй посмотрел на него удивлёнными глазами. Дед ухмыльнулся и куда-то вышел. Вернулся вскоре, держа в руках две рогатины. В душе Митяя защемило. На медведей он не ходил. Но хозяин так возится с этим парнем, что ему нельзя было ни в чём отказать. Что же делать? Помог Алим.

— Ты чё, Митяй, испугался?

Он почувствовал, что парень вмиг изменился, увидев рогатины.

— Да ты чё, Алим, я... да нет... тово.

Деда не провести. Он подошёл к нему, положил руку на плечо:

— Тебе, Митяй, придётся счиниться. Я тоже один-то щас стал стеречься. А раньше... Я тя научу.

Вышли они затемно. Алим шёл широким размашистым шагом. Сказывалась выучка. За ним, след в след, шёл Митяй. Он нёс рогатины и шест. Когда подошли к реке, парень передёрнулся. Ещё свежа была в памяти его купель. Но дед шёл уверенно, выбирая дорогу по снегу. Митяй тут же смекнул, где лежит снег, там лёд толще.

Поднявшись на крутой берег, Алим присел на поваленной берёзе отдышаться.

— Да, — покачал он головой, — бывало, забежишь и дальше попрёшь. Так тоть, — и вдруг он переменил разговор, — не забудь, чё я те говорил. Соберись в кулак и зри. Ежли ведьмедь выскочит и на тя преть, метнись в сторону. Зверюга, знай, ловок. Это он на вид такой нескладный, а на деле шустр. Но больше они ходют на задних лапах. Вот тут ты сам будь ловким.

Дед встал:

— Глянь!

Он полусогнул ноги и покачался на них.

— Дай! — и указал на рогатину.

Взяв её, он принял стойку: левая рука впереди, правая почти на конце рогатины, ноги полусогнуты. И вдруг он бросается вперёд, выбрасывает резко рогатину, досылая её правой рукой.

— Эх! х! х! — раздаётся его резкий крик.

— Да, — качает Митяй головой, — вот те и старец.

Дед только усмехнулся.

— Пошли, — сказал он, углубляясь в лес.

Это было царство огромных, просто гигантских елей. Их кроны так широко разошлись, что казались вторым небом над головой. Тут была вечная темнота. Но идти было легко. Редко встречался поверженный великан, преграждавший дорогу). Митяю казалось, что это самое медвежье место.

— Слышь, Алим, а как мы донесём кровь? — догоняя его, спросил Митяй, сгибаясь перед очередной огромной веткой.

— Тык карман-то у тя есть? — смеётся дед.