читаю ее и усваиваю ее отношение «против сада» в пользу естественного, натурального сада. Я не буду срезать цветы, самопроизвольно выросшие в палисаднике, как я по-дурацки сделала в прошлом году. Пиа, которая была исключительно талантливой слависткой, перевела «Онегина» Пушкина, «Таинственный сад» и переписала «Лолиту»[42], в какой-то момент тоже оставила Милан и отправилась жить в свой деревенский дом в Вакколи, недалеко от Лукки. И со временем стала главной над всеми окрестными сельскими жителями. Теми людьми, которые убивали змей у нее на глазах, тогда как она защищала их и их роль в экосистеме. Сорняки и змеи оказались ее способом идти до конца во всем, что она делала.

Я пригласила ее написать небольшой текст против смертной казни, и так мы и познакомились. Я помню ее пытливый взгляд, когда она смотрела на меня. Кто я такая? Вхожа ли я в высокие кабинеты или так, мелкая сошка? Можно ли мне доверять? Она не знала, куда меня поместить: среди друзей или нет. Я внесла ее в число моих подруг, хоть у меня и не хватило времени показать ей это.

Смерть отняла у нас возможность закончить то, что мы едва начали и что было для нас очень важно. Пиа в какой-то момент начала хромать и через несколько лет, 26 июля 2016 года, умерла, упав вместе с коляской со склона холма в своем саду. В саду, который не знал о ее мотонейронной болезни. Саду не сообщили. Все же она, сделав нечеловеческое усилие, написала книгу-дневник изнутри болезни, вооружилась тростью Вирджинии Вулф и теперь использовала ее почти как жезл, указывая на стебли порея или спаржи, которые нужно собрать. Потом трости уже стало недостаточно, как недостаточно было компьютера и мобильного телефона. Все же однажды сила этой лесной нимфы дрогнула, и мы вместе с ней. Книга носит название, взятое из одного из стихотворений Эмили Дикинсон: «Саду я еще не сказала». Она стоит и всегда будет стоять на прилавке моего книжного магазина вместе со всеми ее другими книгами.

Пиа купила в Терельо маленький домик, найденный ею при помощи Джованны. Однажды мы с Пьерпаоло отправились его посмотреть. Его оказалось совсем нетрудно узнать. Белый маленький домик с маленькими окошками, маленькими увитыми зеленью беседками, маленькими тропинками и маленькими воротами. На всем чувствовалась ее рука. Ей хотелось быть защищенной. Может быть, я сегодня дойду посмотреть, как там домик. Пиа – это наша Эмили: о местах, связанных с ней, мы уже не вспоминаем после того, как продали их, или полностью перестроили, или разрушили.

Сейчас у нас есть последняя книга Эмануэле Треви, рассказывающая нам о ней. Они дружили всю жизнь. Его роман «Две жизни» участвует в конкурсе на премию Стрега. Это было бы настоящее чудо.

Я же пока штудирую «Сад бездельника» как духовное руководство, чтобы знать, как обращаться с моим собственным садом.

* * *

Сегодняшние заказы: «Ирландская невеста» Мэйв Бреннан, «Прогулки» Генри Торо, The Overstory Ричарда Пауэрса, «Веди свой плуг по костям мертвецов» Ольги Токарчук, «Казалось красотой» Терезы Чабатти.

20 февраля

Уже месяц я ночую здесь, на четвертом этаже унаследованного от тетушек каменного дома. Он кажется башней. Мне на память приходят Монтень с Гельдерлином и та роль, которую играют дома в жизни пишущего.

А башни особенно. Башни скрывают обитателя от мира, и пишущий чувствует себя под защитой и вдали от всех: не от мира сего. Покинуть сады и уйти жить на гору – таким было указание Гельдерлина, который провел последние тридцать шесть лет своей жизни в башне дома одного плотника, Эрнста Циммера, на реке Неккар в Тюбингене. Плотник, в течение тридцати шести лет оказывающий гостеприимство шизофренику, – это само по себе произведение искусства. А вот Монтень оказался в более удобных условиях, вернувшись в свой родовой замок в ста километрах от Бордо, между Кастильоном и Бержераком. Там тоже была башня, ставшая его убежищем.

Меня же башня забрала с улицы. В ней я чувствовала себя как в доме с разделенной напополам лестницей. Это был дом, куда меня выслали после свадьбы моего брата, дом, который вместе с находящимися в нем женой и дочерью решил покинуть мой отец в одну из ночей 1972 года. Это был дом без ванной, без отопления и с матерью, обезумевшей от горя.

Я при первой же возможности умчалась оттуда со всех ног, выбрав после средней школы лицей, который – ну надо же, просто удивительно – был только во Флоренции. Я помню, будто это случилось сегодня, как мы с папой стояли в телефонной будке, снабженной справочником, и искали на букву «Л». Мы листали страницы, и вот она, «Л», и снова «Л»: Лингвистический лицей. Он был в справочнике! Улица Гибеллина! Он был частным, но папа говорил, что мы справимся. В школе нам дали адрес пансиона, где я могла бы остановиться. Дело было в шляпе. Я заявилась к монахиням в оранжевой плиссированной мини-юбке, сшитой моей матерью. Они сказали, что так мне ходить нельзя. Я купила себе юбку из шотландки, но лишь на время, чтобы адаптироваться и перейти к обязательной форме молодежи тех лет: парка, берет, джинсы и ботильоны без каблука.

По субботам я возвращалась домой и встречалась с матерью в образе Медеи, готовой бросить в меня утюгом. Я виделась с отцом, а она нет. Сорок лет прошли вот так, в ненависти и боли.

Потом как-то во Флоренции мама встретила Минг, китайскую девушку, родившуюся в Соединенных Штатах, из хорошей семьи и занимающуюся волонтерством. Ей доверили опекать мою маму. Между ними сразу вспыхнула любовь, выходящая за рамки условленного часа в неделю. Они нуждались друг в друге. Минг своим тоненьким голосом говорила ей о прощении. И вот мама сказала, что она хотела бы помириться с папой.

Когда моей матери исполнилось сто лет, в деревне устроили праздник. Все собрались в Клубе Зеленого Креста, в том числе и мэр с трехцветной торжественной лентой наискосок. Мама, невероятно элегантная, вошла под руку с моим братом. Я – ведущая на этом мероприятии. У меня микрофон. Спросила, хочет ли кто-нибудь что-нибудь сказать, и один из людей поднялся. Красивый, хорошо одетый, он медленно подошел к имениннице, протянул руку, а она, как зачарованная, встала, и рука попала ей между шеей и щекой. Он поцеловал ее и ушел. Теперь плакал мужчина, и этот мужчина – мой отец.

* * *

Сегодняшние заказы: «Веди свой плуг по костям мертвецов» Ольги Токарчук, «Долгое мгновение» Сары Фрунер, «Белый клык» Джека Лондона, «Рассказ служанки» Маргарет Этвуд, «Любящий Фрэнк» Нэнси Хоран, «Научиться разговаривать с растениями» Марты Орриолс.

21 февраля

Сегодня Алессандра приготовила блюдо, типичное в прошлом для кухни бедняков. Блинчики из каштановой муки с рикоттой.

Рецепт:

Каштановая мука – 200 г

Горячая вода – 250 мл

Кедровые орешки – 30 г

Мелкая соль – щепотка

Сухие дрожжи – щепотка

Смешать все ингредиенты, вымесить тесто и жарить на арахисовом масле. Есть, начиняя свежей рикоттой, желательно гарфаньянской.

Каштановая мука в течение многих веков спасала жизнь беднякам. Муку делали из каштанов, предварительно высушенных в «метато», своего рода сушильном сарайчике. Также каштаны можно было варить вместе с кожурой – в Тоскане такое блюдо называется «баллотта» – или жарить на огне, положив в специальную сковороду с отверстиями, чтобы получилась, как мы говорим, «бручата», или «мондина». И наконец, хлеб бедняков – лепешки из каштановой муки. Нужно смешать муку с водой и затем ложкой влить смесь в жаровню, распределив ее между двумя круглыми железными пластинами, смазанными картофелиной, которую предварительно обмакнули в оливковое масло. Жаровню всего раз переворачивают на огне – и лепешка готова. Когда-то приготовление было более сложным. Использовались специальные огнеупорные глиняные формы, называвшиеся «тесто»: сначала их ставили рядом с огнем очага, чтобы нагреть до нужной температуры, после чего, одна за другой, они помещались в особую вертикальную подставку, «тестницу». Сверху на каждую форму клали пару листьев каштана. Эти листья, которые собирались в начале лета, иголкой нанизывались на нитку, позволявшую им удерживаться длинными связками. На дно «тесто», то есть формы, укладывались