этапе роста трудно сказать, насколько далеко зашел процесс. В случае со вспышками инфекционных болезней многое зависит от того, какая доля случаев выявляется. Предположим, что о большинстве заражений мы ничего не знаем. Это значит, что на каждый зарегистрированный случай приходится множество незарегистрированных и что число восприимчивых к инфекции уже невелико. И наоборот: если большинство заражений регистрируются, количество людей, подверженных риску заражения, может быть велико. Один из способов обойти эту проблему – проводить анализ крови среди населения. Если большинство людей уже были инфицированы и у них выработался иммунитет к болезни, то эпидемия вряд ли продлится долго. Разумеется, бывает непросто провести большое число анализов за короткий срок. И все же мы можем спрогнозировать максимальный масштаб эпидемии: ведь количество случаев заражения никак не может превышать численность населения.

С финансовыми пузырями все сложнее. Нередко люди берут деньги в кредит, чтобы совершать дополнительные инвестиции. Это затрудняет оценку восприимчивости, а значит, будет непросто понять, какой фазы достиг пузырь. Правда, в некоторых случаях можно заметить признаки неустойчивого роста. Во время пузыря доткомов в конце 1990-х растущие цены часто оправдывали тем фактом, что интернет-трафик удваивается каждые 100 дней. Это объясняло, почему инфраструктурные компании оценивались в сотни миллиардов долларов, а инвесторы вкладывали деньги в интернет-провайдеров, таких как WorldCom. Но это было неправдой. В 1998 году Эндрю Одлыжко, в то время работавший в исследовательской лаборатории AT&T, выяснил, что интернет-трафик растет гораздо медленнее, удваиваясь приблизительно за год[96]. В одном из пресс-релизов компания WorldCom утверждала, что пользовательский спрос растет на 10 % в неделю. Но чтобы такой рост был устойчивым, примерно через год каждому жителю нашей планеты пришлось бы проводить в сети 24 часа в сутки[97]. Нужного количества восприимчивых людей просто не существовало.

Четыре фазы пузыря

На основе оригинального графика Жан-Поля Родрига

Пожалуй, самый большой пузырь последних лет образовался вокруг биткоина – децентрализованной платежной системы, в которой для создания цифровой валюты используется распределенная общедоступная запись транзакций и устойчивое шифрование. Комик Джон Оливер дал биткоину свое определение: «Все, что вы не понимаете в деньгах, совмещенное со всем, что вы не понимаете в компьютерах»[98]. В декабре 2017 года стоимость одного биткоина взлетела почти до 20 тысяч долларов, а затем упала и через год составляла лишь пятую часть этой суммы[99]. Это был последний из серии мини-пузырей; с момента появления этой криптовалюты в 2009 году цены на биткоин взлетали и падали несколько раз. (В середине 2019 года цены вновь стали расти.)

Каждый пузырь вокруг биткоина притягивал все больше восприимчивых людей – подобно тому, как эпидемия распространяется из деревни на пригород, а затем на огромную агломерацию. На первом этапе в игре участвовала небольшая группа ранних инвесторов; они понимали технологию биткоина и верили в его базовую ценность. Затем к ним присоединился более широкий круг инвесторов, которые принесли с собой деньги и дали толчок ценам. Наконец, биткоин вышел на массовый рынок, попав на первые полосы газет и в рекламные объявления в общественном транспорте. Паузы между этими пиками свидетельствуют о том, что идея не слишком оперативно передавалась от группы к группе. Если внутри восприимчивой популяции существуют сильные связи, эпидемия обычно имеет один пик, а не серию из нескольких менее высоких, разнесенных во времени.

По мнению Жан-Поля Родрига, основная фаза роста пузыря сопровождается серьезными изменениями. Количество доступных денег увеличивается, а средняя база знаний уменьшается. «Рынок начинает бурно расти, и, по мере того как постоянные “инвесторы” превращаются в “бумажных богачей”, в игру вступает жадность», – объясняет он[100]. Экономист Чарльз Киндлбергер, автор знаменитой книги «Мировые финансовые кризисы. Мании, паники и крахи», написанной в 1978 году в соавторстве с Робертом Алибером, подчеркивал роль социального заражения в этой фазе пузыря: «Нет ничего более опасного для здоровья и рассудительности человека, чем видеть, как его друг становится богаче»[101]. Желание инвесторов ухватиться за растущий тренд может даже привести к тому, что предупреждения аналитиков об опасности пузыря дадут обратный эффект. Во время британской железнодорожной мании 1840-х годов Times и другие газеты предупреждали, что инвестиции в железные дороги растут слишком быстро и это создает угрозу для других отраслей экономики. Но эти предостережения лишь еще больше воодушевили инвесторов, которые сочли их признаком того, что акции железнодорожных компаний продолжат расти[102].

На последних стадиях жизни пузыря страх распространяется точно так же, как энтузиазм. Первые трещины на ипотечном пузыре 2008 года появились в апреле 2006-го, когда цены на жилье в США достигли пика[103]. Возникло подозрение, что ипотечные инвестиции гораздо рискованнее, чем считалось ранее, и это опасение стало распространяться по отрасли, что в результате обрушило целые банки. Lehman Brothers обанкротился 15 сентября 2008 года, примерно через неделю после окончания моей стажировки в Канэри-Уорф. В отличие от Long Term Capital Management у него не нашлось спасителя. Крах Lehman Brothers породил боязнь разрушения всей финансовой системы. В США и Европе правительства и центральные банки выделили более 14 триллионов долларов на поддержку отрасли. По масштабу этих мер можно судить о том, насколько увеличились инвестиции банков за предшествующие десятилетия. С 1880-х по 1960-е годы активы британских банков составляли приблизительно половину объема экономики страны. К 2008 году они увеличились в пять раз[104].

Тогда я об этом не догадывался, но в тот момент, когда я расставался с миром финансов ради карьеры в эпидемиологии, эти две сферы пересеклись в другом районе Лондона. На Треднидл-стрит Банк Англии всячески пытался сгладить негативные последствия краха Lehman Brothers[105]. Было совершенно очевидно, что многие эксперты переоценили устойчивость финансовой системы. Теперь уже никто не верил в ее прочность и гибкость; заражение оказалось гораздо большей проблемой, чем все предполагали.

И тут на помощь пришли исследователи эпидемий. Роберт Мэй, вспомнивший о конференции 2006 года, созванной Федеральным резервным банком, начал обсуждать проблему с другими учеными. В их числе был Ним Аринаминпати, его коллега по Оксфордскому университету. Аринаминпати вспомнил, что до 2007 года финансовую систему практически не рассматривали как единое целое. «Все верили, что большая и сложная финансовая система саморегулируется, – говорил он. – Подход был такой: нам не нужно знать, как работает система, и мы можем сосредоточиться на отдельных институтах»[106]. К сожалению, события 2008 года показали недостатки этой концепции. Но был ли иной, более удачный путь?

В конце 1990-х Мэй был главным научным советником британского правительства.