Утро, звонок в дверь. Геральдина идет открывать. Очевидно, она сталкивается с кем-то неожиданным или даже нежелательным, потому что в течение пары минут идут тихие переговоры. В конце концов пришедший теряет терпение. Он входит в дом и под протестующие возгласы Геральдины поднимается в столовую.

В дверях – моя лондонская знакомая Ганна. Вид у нее походный: за плечами – большой рюкзак, закатанные почти до колен джинсы, кроссовки. Вышиванка. Могла бы сочетаться и с джинсами, и с кроссовками, но у Ганны не сочетается.

– Я вагiтна, – говорит Ганна.

– Что значит вагитна? – переспрашивает Катя, хотя значение слова ей, кажется, уже понятно.

Стоящая в дверях Геральдина наблюдает, как сквозняк шевелит распущенные волосы Ганны. Они распространяются по всему пространству комнаты – а солнце их подсвечивает. И вышиванку подсвечивает.

– Это значит, что она беременна.

Говорю без выражения, чтобы не закричать.

– Sie ist schwanger… – зачем-то переводит для Геральдины Катя.

– Вiд нього, – кивает на меня Ганна.

Катя замирает. На лице Геральдины – подчеркнутое непонимание. Кивок Ганны красноречив, но ей трудно представить, что герр Яновски… В глазах Геральдины мелькает что-то не вполне пристойное. Нет, герр Яновски никогда на других женщин не заглядывался, она не может в это поверить. Геральдина бросает взгляд на Ганну. То есть может, конечно, и поверить, но – с трудом.

Катя подходит к Ганне и приподнимает рюкзак за боковые ремни, давая гостье возможность освободить руки. Неловко обнимает Ганну, усаживает ее в кресло. Ожидавшая скандала Ганна продолжает держаться скованно, поскольку всё еще может состояться.

– Ганна, – глаза Кати светятся, – дорогая Ганна…

– Г’анна, – энергично поправляет ее Ганна.

– Что-то среднее между г и х, – поясняю Кате.

– Г’анна, – с готовностью повторяет Катя. – Какое счастье, что вы с маленьким приехали к нам.

Глядя в потолок, Ганна поводит плечом. А куда ей, собственно, было еще ехать?

– Я имею в виду, – Катя чертит в воздухе геометрические фигуры, – что вы не сделали ничего непоправимого…

Поджатые губы Ганны дают понять, что так вопрос даже не ставился. Геральдина подает завтрак. Ганна почти ни к чему не притрагивается.

После завтрака Катя предлагает пойти в Английский сад. Ей кажется, что там будет чуть легче, чем дома. На главной аллее мы оказываемся в центре мюнхенской велосипедной жизни. Обычная наша прогулка, всё ровно так же, как происходило сотни и сотни раз, но – в присутствии Ганны. Велосипеды едут нам навстречу и обгоняют сзади, выезжают из-за деревьев и за деревьями же, в отличие от Ганны, исчезают. Тормозят, сигналят, стучат велоаптечками в кожаных сумках и совершенно не дают разговаривать. Чему все, в общем-то, рады. Некоторые велосипедисты, спешившись, просят разрешения сделать со мной селфи.

Когда мы выходим на боковую дорожку, наступает тишина, и можно говорить. Нужно говорить. Дорожка узкая, в одну шеренгу гуляющим идти не получается, так что я пропускаю дам вперед. Чувствую себя двоеженцем. Это слово прилипает к языку и плавит его. Да, Катя – само благородство и просчитывается на пальцах одной руки. Предложит Ганне остаться у нас – непонятно только, в качестве кого. Младшей жены?

Для Кати все дело здесь – в ребенке. Раз он с Ганной зачат, значит, Ганна и жена. А с кем не зачат – значит… Беда. Замедляю шаг и отстаю от женщин. Катя оборачивается, смотрит на меня беспомощно, но я внимательно слежу за белкой на стволе сосны. С тем же вниманием белка следит за мной. Она знает, что неприятности в жизни происходят преимущественно из-за мужчин.

Я незаметно увеличиваю дистанцию, и ни одна из женщин не отваживается меня позвать. Долетают обрывки разговора, который идет по-русски: Катя украинского не знает. Ганна, кажется, тоже. В Лондоне мне это как-то не бросилось в глаза, но сейчас незнание ею рiдної мови все более очевидно.

Ее русский, мягко говоря, тоже небезупречен – особенно то фрикативное г, которому она уже успела научить Катю. Русский, перенявший многое из украинской фонетики. От этого акцента избавиться чрезвычайно сложно, тут прочитать параграф учебника недостаточно – это вам не склонение существительного путь. Слыша речь Ганны, хочется отойти от нее еще дальше. Просто Элиза Дулиттл какая-то. Только вот я – не профессор Хиггинс.

Говорит в основном Катя. Долетают слова наш долг, на третьем этаже. Катя собирается поселить Ганну на третьем этаже. Они уже идут рука об руку: Катя в чем-то воздушно-черном и Ганна в своей вышиванке. Вернувшись домой, готовятся к обеду. Катя приносит Ганне шелковый домашний халат:

– Пусть все будет по-домашнему, потому что вы дома.

Ганна переодевается. Смотрит на меня вопросительно. Говорю:

– Тебе очень идет этот халат.

– Точно?

Конечно. Она все воспринимает всерьез. Темно-русые волосы, идеальный почти овал лица – разве что скулы выступают чуть больше, чем у украинок. Но. Именно это делает ее очаровательной. Если не понимать ее речи, можно в нее по-настоящему влюбиться – замуж, например, взять. А если понимать, то, может быть, совсем даже наоборот – расстаться, скажем.

Катя, за ужином:

– Будет правильно, если Глеб сегодня пойдет спать к Ганне.

Произносит это с веселым лицом, как нечто само собой разумеющееся. Катя со всем своим благородством не хочет стоять на пути моей с Ганной любви. Которой (любви), в сущности, никогда и не было. От Кати несет алкоголем. Ганна не очень понимает, что происходит, и молчит. Я – понимаю, но тоже молчу.

Когда приходит время ложиться, Катя берет меня за руку (мое легкое сопротивление сломлено) и отводит в комнату Ганны. Выходит почему-то на цыпочках. Я привлекаю Ганну к себе, целую в лоб и желаю спокойной ночи. Спускаюсь в холл. Ложусь на диван, укрываюсь с головой пледом. Думаю о ребенке, которого ждет Ганна. От меня ли? Мне не хватает воздуха, я стягиваю плед с лица. А если даже не от меня… Раз Ганна утверждает, что от меня, значит, больше о ребенке заботиться некому. Получается, что в любом случае от меня.

Среди ночи просыпаюсь от скрипа ступеней. По лестнице спускается Катя. Жестом приглашает в нашу спальню.

О том, что Глеб бросил музыкальную школу, узнал Федор. С запозданием, через несколько месяцев, но – узнал. И расстроился. Это стало неожиданностью для всех, кто помнил, как сдержанно он отнесся к решению сына заниматься музыкой. Впервые за несколько лет Федор попросил Ирину о встрече. Услышав о том, что Глеб бросил музыку ввиду ожидающей каждого смерти, Федор пришел в волнение и заявил, что это поступок настоящего музыканта. Что отличительная черта музыканта – это не беглость пальцев, а постоянная память о смерти, которая должна вселять не ужас, но оптимизм. Призвана не парализовать, но мобилизовать. Iншими[29] словами, справжня[30] творчiсть[31] повинна[32] балансувати мiж життям i смертю, подвел итог Федор. Вона має[33] бачити[34] трохи[35] за обрiєм[36]. Но это было лишь начало разговора. Сам разговор развернулся позже – только не с Федором, а с его отцом Мефодием, который из Каменца-Подольского приехал в гости к сыну. Мефодий был высокого роста, широкоплеч и сед, что придавало ему сходство с Тургеневым. Сходство увеличивалось еще и потому, что, в отличие от Федора, время от времени дед переходил на русский язык. И пусть язык его не был тургеневским, готовность говорить на нем была гораздо важнее. На вопрос бабушки о том, каким ему показался Мефодий при первой встрече, Глеб не раздумывая ответил: доброжелательным. Определение было на редкость точным. Мефодий желал добра каждым своим словом. Каждой, можно сказать, морщиной, которых на его лице было много. Мелкие располагались вокруг глаз наброшенной сеткой, но были и крупные, прочерченные от переносицы к углам губ, – глубокие, как рвы. Да, Федор хотел познакомить мальчика с дедом, но сам не ожидал, что это знакомство даст начало многолетней дружбе. Глеб не отпускал Мефодия ни на минуту. Трудно сказать, что это было – тоска ли по мужской компании, которой Глеб был лишен, качества ли самого деда. Вероятнее, что дело было в деде, ведь не толкала же Глеба жизнь без отца к самому отцу. Да, иногда Глебу хотелось произвести на отца впечатление, но стремления к постоянному общению не было. А с дедом – было. Дед оказался мягким и покладистым. Неожиданным образом во взаимоотношениях этих двух людей дедом оказывался Глеб. Он водил Мефодия по любимым улицам и рассказывал ему о них. Дед был благодарным слушателем. Внимая Глебу, кивал, но в конце рассказа порой задавал вопрос-другой, из которых следовало, что он знает о предмете намного больше Глеба. Так ты всё знаешь, протяжно удивлялся Глеб. Ну що ти, – дед смешно хлопал глазами и переходил на украинский, – нiчoго я не знаю. Нет, знаешь! – капризничал Глеб. Как-то раз дед не стал оправдываться и сказал: чего я точно не знаю, так это того, почему ты бросил музыкальную школу. От неожиданности Глеб замолчал. А потом повторил то, что однажды уже сказал: потому что я умру. Произнесенные в первый раз, эти слова были горячи, как дыхание, а теперь вдруг показались картонными. Но Мефодию не показались. К большому удивлению Глеба, дед счел такой ход мысли естественным и даже похвалил мальчика за философское отношение к жизни. Но Глебовых слов не забыл. Они всплыли несколько дней спустя, когда дед с внуком сидели у фонтана в Золотоворотском садике. Якщо[37] вмирати, задумчиво произнес Мефодий, то чого й ходити до тiєї музичної школи? Глеб почувствовал в вопросе какие-то новые нотки и потому кивнул осторожно. Дед встал со скамейки и, приблизившись к фонтану, подставил под струю свои большие ладони. Когда они наполнились, умыл лицо. Повернулся к Глебу. А якщо не вмирати? Как это, спросил Глеб. Лицо Мефодия приняло загадочное выражение: есть одна идея… Глеб посмотрел на деда и улыбнулся. Идея… Вот какой, стало быть, прогрессивный у него дед. Прогрессивный и некоторым образом даже светский: Мефодий взмахнул рукой, и перед ними остановилось такси. Встань передо мной, как лист перед травой. Красиво. Волга ГАЗ-24, на которой Глеб еще никогда не ездил. Он ездил лишь на Волге ГАЗ-21, о которой Федор частенько говорил, что это уже не танк, но еще не машина. Такси, в которое Глеба поместил волшебник-дед, обладало тихим мотором и мягким ходом. Дед и в самом деле напоминал сказочного персонажа, потому что взмахи его рук рождали прежде невиданное. Как из рукава Василисы Премудрой, возникла небольшая церковь у Голосеевского леса, а в ней отец Петр – забранные в пучок светло-русые волосы, аккуратная бородка, очки. Церковь была в полной мере сказочной, а отец Петр – скорее все-таки нет. От него пахло туалетной водой, и было очевидно, что, в отличие от фольклорных персонажей, отец Петр за собой следил. Когда они с Мефодием обнялись, туалетной водой стало пахнуть и от Мефодия. Наблюдая за этими непохожими людьми, Глеб понял, что их связывает если не дружба, то прочное давнее знакомство. Мефодий сообщил отцу Петру, что его внук открыл для себя смерть, и это, понятное дело, заставило его бросить музыкальную школу. Отец Петр также нашел поступок естественным, поскольку для чего же и в самом деле нужна музыкальная школа, если все кончается известно чем. Получив одобрение отца Петра, Мефодий заметил, что, с другой стороны, вроде как и жаль, что мальчик бросил школу. Да, пожалуй, что жаль, согласился отец Петр, ведь посредством музыки школа связана с вечностью. Музыка – это вечность, спросил Глеб. Отец Петр покачал головой: музыка – это не вечность. Но она напоминает о вечности – глубокая музыка. Что же такое вечность, спросил Глеб. Это отсутствие времени, предположил Мефодий, а значит, отсутствие смерти. В конечном счете это Бог, сказал отец Петр, – Тот, Кого ты ищешь. Священник дал Глебу Евангелие, катехизис и дореволюционный учебник Закона Божьего. Прощаясь, попросил его выучить Символ веры, который в учебнике был заложен закладкой из бархатной бумаги. Вернувшись домой, Глеб положил перед собой три книги и читал их попеременно. Одну из них (Закон Божий) он взял на следующий день в школу. Сидя на уроке обществоведения, читал ее под партой. Ходившая вдоль рядов учительница неслышно подкралась сзади и аккуратно взяла книгу с колен Глеба. Под всеобщий смех она прочитала название, и первым ее чувством было удивление. Не то она ожидала найти на коленях под партой. Раскрыла книгу на закладке, попробовала читать вслух. Сбилась: очевидно, для такого чтения знаний по обществоведению было недостаточно. Закрыла книгу. Так, может, мы и в церковь ходим, спросила она Глеба. Первое лицо множественного числа, мелькнуло у Глеба, какое жлобство. А он бы с ней не то что в церковь, с ней он не пошел бы даже… Приблизившись к нему вплотную, поинтересовалась: и молимся, и поклоны бьем? Глеб попытался выхватить книгу из рук учительницы, но она ловко увернулась. Бьем поклоны, переспросила. Не ваше дело, огрызнулся Глеб. Вот здесь ты, Яновский, ошибаешься – мое дело и дело комсомольской организации, если, конечно, ты комсомолец. Глеб действительно состоял в комсомольской организации. Первоначально вступать в нее он не собирался, но такой шаг Федор назвал плохой приметой. По его наблюдениям, те, кто не вступали в комсомол, не поступали потом ни в университет, ни в консерваторию. На перемене специалистка по обществоведению повела члена ВЛКСМ к директрисе, пожилой добродушной даме. Положив ей на стол Закон Божий, учительница сказала: вот что читают комсомольцы нашей школы. Комсомольцы-богомольцы. Пролистав книгу, директриса поблагодарила учительницу за бдительность, и эта благодарность, как показалось Глебу, была не лишена иронии. Об этом говорило и можете идти, небрежно брошенное директрисой обществоведке. В Бога пожилая дама не верила, но и доносчиков не любила. Она решила не осложнять Глебу будущее, ограничившись разъяснительной беседой. Директриса обратила внимание Глеба на то, что Гагарин летал в космос, но Бога не видел. Из этого, как представлялось женщине, следовал бесспорный вывод, что Бога нет. За Законом Божьим попросила прийти кого-то из семьи Яновских – и это был смягченный вызов в школу. Мальчик пару дней думал, а потом рассудил, что самым верным в данном случае было бы обратиться к деду. Ведь и отобранная книга, в конечном счете, пришла через него. Когда Глеб рассказал о происшествии Мефодию, тот не проявил никакого беспокойства. Спросил лишь, успел ли Глеб выучить Символ веры. Не успел. Тоже хорошо (дед улыбнулся), может быть, теперь его выучит директриса. Попросил у внука листок бумаги и каллиграфическим почерком написал на нем Символ веры. Объяснил незнакомые слова и спел его от начала до конца. Протянул Глебу: як вивчиш – скажеш менi. Глеб выучил через час. Удивленному деду пояснил: музыка. Музыка слов. Фразы Символа веры он запоминал как музыкальные. Когда внук прочитал всё без единого сбоя, Мефодий снова взмахнул рукой, и они оказались у отца Петра. У дверей храма он встретил их восклицанием: се грядет рождающийся для вечности! Благословил вошедших и немедленно приступил к крещению. Был солнечный день, и брызги льющейся на крещаемого воды сверкали в лучах как драгоценные камни. Висели в воздухе довольно долгое время. Крестив раба Божьего Глеба, отец Петр произнес: именем Господа нашего Иисуса Христа освобождаю тебя от страха смертного и советую вернуться к текущим делам – например, к обучению в музыкальной школе. Работай, друг мой, во славу Божию! Помня о том, что впереди вечность, не пренебрегай и временем, ибо добиться чего-то можно лишь во времени. Родители просили в церковной книге тебя не регистрировать во избежание проблем с богоборческой властью – так ведь я и не регистрирую. У Господа же, знай, ты зарегистрирован, а это самое главное. В сложные минуты опирайся на меня и на деда твоего Мефодия. При этих словах новокрещеный вспомнил, что Мефодию предстоит встреча с директрисой, и сердце его сжалось. Волновался он, однако, напрасно. Старший в роде Яновских воспринял поручение со всей ответственностью и на следующий же день отправился в школу. Седины Мефодия произвели на директрису самое благоприятное впечатление, и разговор с ним она начала с того, что казалось ей неопровержимым аргументом. Вернув Глебову деду отобранную книгу, она несколько театрально взяла его под локоть и подвела к окну. Показав на небо, сказала: Юрiй Гагарiн лiтав у космос, але[38] Бога не бачив – погодьтеся![39] Мефодий вежливо склонил голову: справдi[40], Юрiй Гагарiн Бога не бачив. Не отрываясь от небес в окне, старик широко улыбнулся. Але Бог його бачив. I благословив.