В точности, как бывает в волшебных сказках и рыцарских романах и в других, не менее восхитительных и невероятных преданиях, где благодаря вмешательству доброй феи, злой колдуньи, покровительству высших сил или какому-нибудь могутному и сверхъестественному аксессуару вроде шапки-невидимки все иной раз может пойти наперекор обычному и привычному порядку, в тот самый миг, когда наши путники, затормозив у поста пограничной стражи, в просторечии именуемого караулкой, предъявили — один Господь ведает, в каком душевном смятении пребывая — документы, вдруг, откуда ни возьмись, как снег на голову, черным смерчем обрушилась с неба, свища и галдя, вся орава скворцов, снизилась до уровня крыш, рассыпалась во всех направлениях, очень напоминая собой не на шутку разыгравшуюся грозу, причем мелькавшие в воздухе тела играли роль сполохов и зарниц. Пограничники в замешательстве принялись отмахиваться, кинулись спасаться под крышу — и вот вам, пожалуйста: Жоакин Сасса вылезает из машины, чтобы подобрать свое удостоверение, впопыхах оброненное представителем власти, и никому уж никакого дела нет до того, что охрана границы прекратилась сама собой: подумать только — по стольким дорогам пробирался наш герой тайком и с оглядкой, а тут вдруг такое совершенно невиданное происшествие, и из ложи рукоплещет нам Хичкок, а уж он понимает в подобных делах. Превосходство его методов находит себе дальнейшее подтверждение, ибо испанские пограничники повели себя в вопросах орнитологии вообще и черного скворца в частности точь в точь как их португальские коллеги. Без малейших препон въехали путешественники на сопредельную сторону, а несколько десятков птиц остались лежать на земле, поскольку, на их беду, в испанской караулке оказалось заряженное охотничье ружье, и, выпалив наугад и навскидку из обоих стволов, не промахнулся бы по такой мишени даже слепой, но зря отдали скворцы свои жизни, потому что, как нам с вами известно, в Испании Жоакин Сасса не разыскивается. Обидно, что португальские скворцы, родившиеся и возросшие под небесами Рибатежо, окончили свои дни на чужбине, пав от безжалостной руки андалусийских стражей границы, а ещё досадней, что те и не подумали пригласить алентежанцев на жаркое из дичи, как полагалось бы поступить добрым соседям и товарищам по оружию.

И вот уж наши путешественники со свитой скворцов катят дальше, держа курс на Гранаду и её окрестности, и на перекрестках приходится им просить помощи, поскольку на их дорожной карте не значится местечко Орсе, что свидетельствует о прискорбном безразличии топографов — пари держу, что, небось, собственное свое захолустье они поместить на карту не забыли, а подумали бы лучше, каково человеку, который захочет найти место, где появился на свет, обнаружить на карте пробел, пустоту, так вот и порождаются серьезнейшие проблемы самоопределения личного и национального. У тех селений, которые пересекает Парагнедых, сонный вид, свойственный, говорят, югу — представители северных племен презирают их обитателей за томность и вялость, но больно уж они спесивы и надменны, попробовали бы сами поработать на таком солнцепеке, посмотрел бы я на них. Есть, конечно, есть отличия между разными мирами — всякий знает, что марсиане, к примеру сказать, — зеленые, а у нас на земле найдешь людей с каким угодно цветом кожи, а вот зеленого нет.

От северянина никогда в жизни не услышать того, что ответит нам вот этот человек верхом на осле, когда, притормозив возле него, мы спросим, что думает он о таком экстраординарном событии, как отделение Пиренейского полуострова от Европы: Н-но, — скажет он, дернув повод, и продолжит без запинки и малейшей заминки: Да чепуха это все. Роке Лосано — так зовут всадника на осле — судит по внешнему виду, на нем строит он здравые доводы и делает разумные выводы, благо стоит лишь окинуть взглядом идиллическое спокойствие раскинувшихся вокруг полей, безмятежное небо над головой и неколебимо-вечное равновесие горных гряд: Сьерра-Морена и Сьерра-Арасена с самого рождения — ну, не своего, так нашего — точно такие, как сейчас, ни капельки не изменились. Но по телевизору показывали, весь мир видел, как Пиренеи треснули вдоль наподобие арбуза, начнем упорствовать мы, используя сравнение, доступное разумению сельского жителя. По телевизору чего не покажут, пока собственными своими, этими вот, глазами не увижу — не поверю, скажет с высоты седла Роке Лосано. А куда направляетесь? Да вот семейство оставил хозяйством заниматься, а сам еду посмотреть, правда это или брехня. Собственными глазами, значит, хотите убедиться? Только так, и скажет, продолжая трусить на своем ослике, когда притомится, слезаю, шагаем с ним на пару пешком. А как его звать? А зачем его звать, он же рядом. Я имел в виду кличку вашего ослика. Платеро. Стало быть, так и путешествуете? Стало быть, так. А не скажете ли, где находится Орсе? Не скажу, врать не хочу. Это вроде бы где-то за Гранадой. А-а, ну, тогда вам ещё ехать и ехать, а теперь пожелаю вам, господа португальцы, всего наилучшего, дорога у меня дальняя, а подвигаюсь я, сами видите, не шибко. Может статься, что когда доберетесь, уже не увидите Европы. Если не увижу, значит, её никогда и не было, и вот теперь изрек Роке Лосано бесспорную истину, ибо для существования чего бы то ни было необходимы два условия — чтобы человек это что-то видел и чтобы дал этому имя.

Жоакин Сасса и Жозе Анайсо заночевали в Арасене, по примеру нашего когдатошнего короля Альфонса Третьего, в начале, можно сказать, времен, в предрассветных сумерках истории отвоевавшего этот городок у мавров. Скворцы расселись по деревьям, хоть и предпочли бы держаться вместе, но выдержать такую армаду ветви одного дерева не могли, вот и пришлось птичкам разлучиться. А в гостиничном номере, лежа каждый на своей кровати, ведут наши герои беседу о тех грозных явлениях, которые показали и о которых сказали по телевизору — Венеция в опасности, площадь Святого Марка затоплена водой, будто расстелили на ней гладкую жидкую скатерть, и в ней отражаются во всех своих мельчайших подробностях и колокольня, и фасад базилики. По мере того, как Иберийский полуостров удаляется от континента, размеренно и сурово вещал диктор с экрана, будет возрастать разрушительное воздействие приливов, под угрозой окажется вся территория, прилегающая к акватории Средиземного моря, колыбель нашей цивилизации, и мы взываем ко всему человечеству — пока ещё есть время, спасем Венецию! пусть будет на одну водородную бомбу, на одну атомную субмарину меньше. Жоакин Сасса в данном случае уподобился Роке Лосано, он жемчужину Адриатики никогда не видел, но Жозе Анайсо мог гарантировать, что она и в самом деле существует: имени или клички он ей, разумеется, не давал, но самолично наблюдал её, собственными руками трогал. Какое несчастье будет, если мы потеряем Венецию, промолвил он, и его встревоженный голос произвел на Жоакина Сассу большее впечатление, чем вид волнующихся каналов, чем бурные потоки, чем наступление вод на палаццо и затопленные пристани — а это, надо сказать, сильное зрелище: целый город погружается, подобно Атлантиде, в пучину, тонет кафедральный собор, и ослепленные морской водой мавры все бьют своими молотами в колокола до тех пор, пока водоросли и моллюски, облепив шестеренки и колесики, не остановят часовой механизм, а Христос-Вседержитель устроит наконец теологический диспут с подчиненными Зевсу морскими богами — с греком Посейдоном и римлянином Нептуном, с супругой его Амфитритой, с самой Венерой, получившей редкую возможность вернуться в ту самую пену морскую, из которой родилась, хотя, впрочем, для христианского бога женщина не существует. Как знать, пробормотал Жоакин Сасса, не моя ли во всем этом вина. Не заносись так высоко, не считай себя виновным во всем. Я — про Венецию, про потерю Венеции. Это — вина давняя и всеобщая, расплата за корыстолюбие и безразличие. Да не об этом речь, из-за корыстолюбия и безразличия весь мир когда-нибудь сгинет, я толкую тебе о своем поступке — помнишь, я швырнул камень в море, и кто бы мог подумать, что из-за этого оторвется наш полуостров от Европы. Если будет у тебя когда-нибудь сын, он умрет оттого, что ты произвел его на свет, и этой вины никто с тебя не снимет, одни и те же руки ткут и распускают, шьют и порют, правота порождает ошибку, ошибка заключает в себе правоту. Очень слабое утешение. Его вообще нет, мой бедный друг, человек — существо безутешное.