Папа сказал: «Подожди-ка минутку, Танечка» – и вышел из спальни! Я повесила трубку и забежала в ванную. Включила воду. Чем окончился их разговор, я не знаю, но радость от того, что у меня имеется сестра-близнец, куда-то исчезла. Я долго намыливала руки, смотрела, как утекает в слив кудрявая пена, и мне казалось, вместе с этой пеной исчезает что-то очень важное, ценное, то, что никогда уже ко мне не вернётся.

Мне хотелось поговорить с кем-то об этом случае, но я не решилась спрашивать папу, а маме, я чувствовала, эта история не понравится. Можно было бы довериться Димке, но в последнее время, когда он дома, в его комнате почти всегда сидит Тараканова, брякая своими кольцами и благоухая «Шахерезадой». С Варей мы совсем перестали общаться, она теперь дружит с Люсей Имановой и даже подарила ей пупсика на Восьмое марта. И в школьных анкетах на вопрос «Ваш лучший друг» пишет не «К. Л.», а «Л. И.».

Как жаль, что невозможно рассказать обо всём Ксеничке Лёвшиной!.. Ксеничка такая умная, она обязательно дала бы мне хороший совет.

Я долго не могла уснуть в тот вечер, а ночью несколько раз просыпалась и думала, что больше не люблю день Восьмого марта. И никогда не смогу его полюбить.

Спустя две недели

Ура! Ура! Ура!

Я буду учить французский язык! Папа нашёл через знакомых учительницу, которую зовут Майя Глебовна, причём у неё французская фамилия Ришар. Честное слово, Ришар, как у того смешного киноартиста, который вечно спотыкается на ровном месте.

Это вам не какая-нибудь Быля. Это настоящая француженка, пусть и в четвёртом поколении! Её прадедушка бежал из Франции, потому что был коммунистом (очень правильно сделал), и у них в семье исторически знают французский язык. Майя Глебовна живёт далеко, на улице Гагарина во Втузгородке, но я буду ездить туда самостоятельно, по вторникам и пятницам, когда нет музыки.

Надеюсь, что бабушкины способности к языкам передались мне по наследству. Ведь если она даже дневники иногда вела на французском, так, наверное, знала его в совершенстве, как и немецкий. Я ещё и поэтому хочу выучить французский, чтобы прочитать те тетрадки – там, наверное, самое интересное!

Вчера, когда пили чай, я спросила у папы, как умерла его мама, и он уронил чайную ложку под стол.

– Сейчас Тараканова придёт! – заметила мама. Она только что вошла в кухню и не слышала, о чём я спрашивала. – Ложечка-то маленькая…

И выразительно посмотрела на Димку, а он почему-то покраснел и полез под стол за ложкой. Обычно так никто не делает, ведь кто уронил, тот и поднимает!

– Мама умерла в блокаду, от голода, – сказал папа.

– А почему ты нам об этом не рассказывал? – удивился Димка. – Мы на истории недавно проходили блокаду.

Папа встал и вышел из-за стола, хотя сам всегда говорит, что так делать неприлично. Мама тихим голосом стала объяснять, что для папы это очень тяжёлая тема. Его совсем маленьким успели отправить из Ленинграда, и он почти не помнит своей мамы. У него даже фотографий не сохранилось.

Но ведь в стенном шкафу хранятся дневники Ксении Михайловны! Там столько о ней, что можно и без фотографий обойтись! Хотя посмотреть на неё, конечно, тоже интересно. Я представляю её похожей на меня, только немного ниже ростом…

Мне очень жаль Ксеничку, что она погибла в голодном Ленинграде из-за фашистов. Я даже поплакала вчера перед сном. А утром мама сказала про уроки французского, и я опять стала совершенно счастливой!

Вечером следующего дня

Майя Глебовна открыла дверь только после третьего звонка – я уже испугалась, что адрес неверный или я пришла не ко времени. Совсем молодая женщина с гладким и полным лицом и в длинном шёлковом халате, от которого во все стороны летят трескучие искры. В квартире был свой, особенный запах, скорее неприятный. Так пахнет старая одежда, которую давно пора выкинуть.

К моему приходу готовились – меня это даже немного удивило. Родители Майи Глебовны приветливо кивали, бабушка тащила из комнаты пылесос, а молодой человек с усиками (как выяснилось, муж моей учительницы) пошёл в кухню заваривать чай, подмигнув мне по дороге так, что я покраснела. Мне ещё никто никогда не подмигивал, и я не знала, как на это реагировать.

Мысли мои разбежались по сторонам, а ведь Майя Глебовна уже минут пятнадцать объясняла мне про французский алфавит и основные правила чтения. Я кивала и даже что-то записывала в своей красивой новой тетради, но это был совершенно бесполезный труд. Ещё я зачем-то вспомнила Былю, её платье в мутную клетку и то, как она кричала на меня: «Эс це ха! Здесь эс це ха, ну что за бестолочь, никак не может запомнить!»

Французский, конечно, намного красивее немецкого, даже если судить по произношению. Французские слова падают, словно капли крови, быстрые и тёплые, а немецкие скрежещут пилкой по стеклу…

В дверь постучали, и у меня исчезли даже посторонние мысли. Я и не знала, что могу влюбиться за секунду в чужого мужа, который всего лишь подмигнул небрежно в прихожей! Я ведь даже имени его не запомнила, то есть Майя Глебовна представила его, когда мы знакомились, но имя исчезло вместе с мыслями. Кажется, оно было детским – не то Артём, не то Денис, несерьёзное какое-то… Но в комнату вошла всего лишь мама Майи Глебовны, улыбчивая женщина в возрасте Были, но намного женственнее. Она держала в руках поднос с тёмно-синими чашками с золотым ободком (у нас дома такие же), ещё там были сахарница и блюдце с печеньем «хворост».

Мы сделали перерыв. Мама Майи Глебовны подливала чай и так умильно смотрела на меня, что я несколько раз чуть не подавилась «хворостом». К тому же мне было стыдно за то, что я чувствую затхлый запах, исходящий от хозяев и от всей их квартиры… Думаю, французский язык всегда теперь будет иметь для меня некоторый затхлый привкус. Потом моя учительница ненадолго вышла (меня ударило током от её халата), а её мама сказала, что Майя сама ещё студентка, но решила давать уроки, потому что жить тоже на что-то надо.

– Вообще-то мой муж на четверть француз, – любезно пояснила она, размешивая сахар в своей чашке. Я кивнула. Мне было очень скучно.

За дверью кто-то хохотал и слышались такие звуки, как когда люди целуются. У мамы моей учительницы на шее появились мелкие розовые пятна, словно бусы. В самом конце этого странного урока в комнату пришёл ещё и папа Майи Глебовны. Он попросил меня сказать слово oui, но я накрепко закрыла рот, как однажды сделала на приёме у зубного врача (мама потом со мной полдня не разговаривала).

И вот теперь я думаю, что не очень-то хочу продолжать эти уроки, где со мной занимается не один человек, а целая семья. Это не занятия французским, а что-то совсем другое, бессмысленное и неприятное. Но как это объяснить родителям?

А ещё я очень злюсь на себя за то, что так быстро и неудачно влюбляюсь. Когда я уходила от Майи Глебовны, то мельком увидела в дальней комнате Артёма-Дениса – он лежал на кровати с гитарой. И я даже не успела запомнить его лицо. Только усики щекочут память…