Софья Михайловна поняла его.

— Ничего, Павел Васильевич. Тут он виноват. Нельзя же так. Завод заводом, но ведь и это дело хорошее, помогать надо. Уперся на своем. Умней будет. Ждут ведь, Павел Васильевич.

— Да, просите, просите.

Вошла пожилая женщина-работница. Павел Васильевич усадил ее в кресло, сам сел рядом.

— Деньги вам, Мария Ивановна, выделены, можете получить, — сказал он, — и в сущности все вроде бы. Но я решил вас позвать, чтобы спросить, почему вы не пришли сами, товарищи за вас хлопочут?

— Я и у них этого не просила, и у вас ничего не прошу.

— Вот, вот. Поэтому и пригласил вас. Обижены вы чем-то и кем-то и эту обиду переносите на всех и на всё. На всю жизнь нашу обиделись.

— Да как же, товарищ директор, я тут работаю, муж работал, а как попросила помочь — и нет тебе. От ворот поворот. А у меня ведь трое их, ребят-то. Заболели. Завком помог раз, другой, с него хватит, а от завода — шиш. Что мне, легко просить было?

— Маша, — вмешалась Софья Михайловна, — ты помнишь, я тебе говорила: не наживет он у нас долго, да он и на людей-то не глядел. А ты на всех обижаешься. Мне и то обида от тебя.

— Это в чем же?

— Как в чем? А что ты обо мне думаешь? Что о товарищах думаешь? Разве директор не понимает, что ты о нем думаешь? Ты думаешь, что кто-то на тебя плюнул, так и всем наплевать, все такие — без души, без сердца. С кем ты нас сравниваешь?

— А что было? — спросил Павел Васильевич.

— Подала заявление — ни ответа, ни привета. Пошла сама. Некогда, говорит, мне. На это завком есть. Тут строительство заело, план не идет. Некогда. Я до слова запомнила все. Так и ушла.

— Строительство, план. А для кого строим, для чего работаем, ты бы и спросила хотя бы себя.

— Я всегда понимала это. Но вот как вышло. Растерялась в жизни, трудно было.

— А теперь как?

— Полегчало вроде. Чувствую — не одна…

— Ну, ну, а плакать зачем, — проговорил Павел Васильевич. — Раз хорошо, значит, хорошо.

Он растерянно оглянулся на секретаршу.

— Пойдем, Маша, пойдем, я тебя провожу, — взяв ее за плечи, проговорила Софья Михайловна, и они вышли.

Прием длился до шести, больше двух часов. Со всякими вопросами шли люди, и это радовало Павла Васильевича. В первые недели работы бывали один-два человека, а теперь несколько десятков ежедневно. Это отнимало немало времени, но он принимал всех. Многие вопросы могли быть решены без него, и как-то, жалея его, Софья Михайловна сказала, что будет отсылать некоторых посетителей к тем, кто должен был решить то или иное дело без директора. Павел Васильевич запретил это.

— Раз идут ко мне, значит, ниже не добились. Значит, кто-то не занимается своим делом. А это надо знать. Когда любой начальник будет решать сам, ко мне и ходить почти незачем будет, — ответил он.

— Вы не так меня поняли. Трудно ведь вам.

— Ничего, Софья Михайловна, сейчас трудно, потом легче будет.

* * *

Среди всех забот и дел он часто думал о Наде. Шел ли на работу или проходил заводским двором, — все время чувствовал себя в каком-то напряженно-тревожном ожидании встречи с ней. Он хотел этой встречи и почему-то боялся ее. Как подойти к ней, что сказать при встрече, как вести себя? И потом, какую найти причину для встречи? Ему казалось, что стоит ему пойти к ней, как все непременно увидят, почему он идет, и она поймет сразу, почему он пришел. Он робел, хотя сам себе никогда не признался бы в этом. Но желание увидеть ее наконец победило все его колебания, и он пошел к ней в цех. Сказал секретарше, по каким делам пошел, и сам себя старался убедить, что идет именно ради этих дел, но знал, что не дела звали его туда. «Вот и твой черед пришел, как ни вертелся, — подумал он. — И чего тут искать оправдания — бежишь, как безусый мальчишка».

Поговорил с Перстневым, с мастерами, с рабочими и пошел в диспетчерскую цеха. Надя была там. Увидев его, она встала, как-то странно — не то растерянно, не то испуганно — посмотрела на него и торопливо, но неизвестно зачем стала вдруг собирать разложенные на столе бумаги. Павел Васильевич не понимал, чем ее так встревожил его приход. И вдруг подумалось: «Неужели и она ждала этой встречи?» — И от этой мысли ему вдруг стало жарко. Расстегнув ворот рубашки, он молча смотрел на нее, не двигаясь с места.

— Садитесь, — пригласила она. — Не стоя же вам разбираться со мною.

Он сел на шаткую замасленную табуретку, все еще не понимая, что она просто раздражена его приходом.

— Вы опоздали, товарищ директор, я подписала акт, — сказала она, не глядя на него. — Так что успокойтесь.

«О чем она говорит?» — подумал он. Но в тоне ее чувствовалась какая-то обида и даже злость, и он понял, что ошибся в своей, так обрадовавшей его догадке.

— Собственно, нам говорить больше не о чем, — продолжала она. — Но должна вас порадовать: у вас отличные помощники. Можете на них положиться, не подведут.

— О ком вы говорите? — спросил он, задетый ее током и неожиданным, непонятным упреком, больше того, — насмешкой, которая слышалась в этих словах.

— Хм, о ком… — усмехнулась она. — Давайте не будем играть в прятки, товарищ директор. И, если хотите, я расскажу вам, что вы думаете и зачем шли сюда.

— Рассказывайте.

— Перстнев на собрании ИТР цеха зачитывал нам ваш приказ. Это приказ о материальной ответственности. Вы, я думаю, помните, что там написано и что вы говорили у себя в кабинете, повторяться не будем. Первой в цехе попала под этот приказ я. Сначала я отказалась подписать акт, потом пришлось. Люди стояли, я была в этом виновата, не скрою. Заплачу, возьмите. Вам доложили, что я отказываюсь, и вы пришли воспитывать меня. Не надо. Я понимаю все, как есть. Без красивых одежек. Впрочем, не думайте, я не удивляюсь ни вам, ни Перстневу. Я вас понимаю. Чтобы вас не избили, вы должны подстегивать других. Инстинкт самозащиты. Это естественно. Каждый обязан думать о себе. Как говорят, своя рубаха ближе к телу. Подстегнешь человека — он резвей шевелится. Проворней работает. И вам скажут: «Молодец! Вишь, как дело пошло!»

— Я не лихач и завод для меня не рысак, — поняв, в чем дело, ответил Павел Васильевич. — А вот вас, Надежда Ивановна, я, мне кажется, понимаю больше.