Тут налицо определенные домыслы, точнее – использование общевизантийских штампов (насчет полной беспомощности спе#шенных рыцарей): возможно, участникам событий все виделось не совсем так, как предпочла истолковать их слова высокоученая принцесса. Однако и ей тоже ясно, что приемы, базирующиеся на лучном обстреле, не являются универсальными:

«Согласно приказу самодержца, войско Михаила не должно было целиком входить в устье клисуры, ему надо было расположить воинов снаружи отрядами, а затем, выбрав искусных стрелков из числа турок и савроматов, ввести их туда, однако запретить пускать в ход какое-либо оружие, кроме стрел. Когда они вошли в долину и на конях набросились на латинян, оставшиеся снаружи, одержимые воинским пылом, стали оспаривать друг у друга право войти в теснину. Боэмунд же, искусный военачальник, приказал своим воинам стоять сомкнутым строем, огородить себя щитами и не двигаться с места. Протостратор, со своей стороны, видя, что его воины один за другим исчезают и входят в проход, вошел туда и сам. Боэмунд увидел их и, говоря словами Гомера, „радостью вспыхнул, как лев, на добычу нежданно набредший“. Своими глазами видя воинов с протостратором Михаилом, Боэмунд со всем войском в неудержимом натиске набрасывается на них, и они тотчас обратили тыл».

В дальнейшем Анна опять-таки вынуждена слишком часто показывать, что даже максимальное использование преимуществ византийского (и союзнического) оружия вместе с вытекающей из него тактикой приводит к достаточно неопределенным результатам:

«Как я уже сказала, мой господин, кесарь, с опытными лучниками расположился на башнях, чтобы обстреливать варваров. Все они имели меткие и дальнометные луки – ведь все это были юноши, не уступавшие во владении луком гомеровскому Тевкру. А лук кесаря был воистину луком Аполлона. Кесарь не тянул тетиву к груди, как те гомеровские эллины, и не прилаживал стрелу к луку, чтобы показать, подобно им, свое охотничье искусство, но, как Геракл, слал смертельные стрелы из бессмертного лука и, наметив цель, поражал ее без промаха, стоило лишь ему захотеть. В любое время, в битвах и сражениях, он поражал любую цель и наносил рану именно в то место, в какое направлял стрелу. Он так сильно натягивал лук и так быстро слал стрелу, что превзошел, казалось, в стрельбе из лука и самого Тевкра, и обоих Аяксов. Но, глядя на латинян, которые, прикрываясь щитами и шлемами, дерзко и безрассудно подступали к городским стенам, он при всем своем искусстве, хотя и натягивал лук, и прилаживал стрелу к тетиве, однако, уважая святость дня и храня в душе приказ самодержца, нарочно метал стрелы не целясь, то с недолетом, то с перелетом.

Воздержавшись ради такого дня от меткой стрельбы в латинян, кесарь все же обратил свой лук против одного дерзкого и бесстыдного латинянина, который не только метал множество стрел в стоявших наверху, но и выкрикивал на своем языке какие-то дерзости. Не напрасно полетела стрела из рук кесаря; она пробила щит, прошла через чешуйчатый панцирь сквозь руку и вонзилась в бок».

Можно, конечно, завуалировать результат редкостно для «Алексиады» непомерными славословиями и ссылками на античную мифологию, причудливо сочетающуюся с церковным благочестием («святость дня», из-за которой будто бы приходится стрелять мимо – это Великий четверг Страстной недели). Можно сдобрить это и образцово-показательным описанием командирского подвига (тоже несколько сомнительного: уж очень высока пробивная сила. При стрельбе отнюдь не в упор стрела пронзает щит, чешуйчатый доспех, руку – и входит в грудную клетку? Разве что попадание феноменально удачно или щит с панцирем уж очень плохи). Но довольно трудно усомниться, что перед нами попытка скрыть неуспешные действия.

Нелегкая это мишень: одоспешенные щитоносные рыцари, пускай они даже еще не латники. С тем, чтобы попасть в контур, особых проблем не возникает, однако это на состязаниях выдают призы за меткость, на войне же иной счет. В большинстве случаев лучник из трех вышеназванных рубежей (пробитый щит, пробитый панцирь, глубокая рана) окажется вынужден удовольствоваться двумя, а то и одним. После чего ему останется только ссылаться на святость даты, исключающей намеренное кровопролитие. Ну, почти исключающей…

Тем не менее отметим: при всем уважении к эллинской мифологии выведенные в ней лучники (тянущие тетиву к груди) у византийцев по-прежнему не вызывают ни малейшего пиетета! Разве что для Геракла сделано исключение. Так ведь Геракла традиционно изображают со скифским луком: сложносоставным, сигмаобразным и в целом родственным тому оружию, которым пользовались и в Византии!

Вот еще одна цитата, довольно длинная, но очень насыщенная подробностями. На сей раз бой идет не с «внешними», а с «внутренними» врагами (у византийцев Алексея и Вриенния возникли чисто эстетические разногласия по поводу того, кто из них лучше смотрится на императорском троне). Дочернее восхищение Анны не мешает ей оценить достойные действия противника:

«Видя, что враги сбились в кучу и что подошел новый отряд турок, мой отец разбил войско на три части и приказал двум из них засесть в назначенных местах в засаде, а третьему отряду выступить против врагов. Такой план целиком принадлежал моему отцу Алексею.

Турки наступали, не построившись в фаланги, а разделившись на отдельные отряды, находившиеся на известном расстоянии друг от друга. Каждому отряду было приказано гнать коней на врагов и осыпать неприятеля дождем стрел. С ними следовал и изобретатель этого маневра – мой отец Алексей, который собрал из числа рассеявшихся столько воинов, сколько ему позволили обстоятельства. В этот момент один из окружавших Алексея „бессмертных“, человек храбрый и дерзкий, погнал вперед своего коня, вырвался из рядов и во весь опор понесся на Вриенния. Он с силой вонзает копье в грудь Вриенния. Но тот быстро извлек меч из ножен, обрубил копье, пока оно еще не успело впиться глубже, и со всего размаха нанес удар ранившему его воину. Вриенний попал в ключицу и отсек руку вместе со щитом.

Турки же, подходя один за другим, непрерывно осыпали войско тучей стрел. Воины Вриенния были ошеломлены неожиданным натиском, однако, собравшись и выстроив боевые порядки, они приняли тяжесть битвы, призывая друг друга к мужеству. Турки и мой отец после недолгого боя с противником стали изображать, будто они мало-помалу обращаются в бегство; постепенно заманивая врагов в засаду, они искусно увлекали их за собой. Достигнув первой засады, они повернулись и лицом к лицу встретили противника. По условному знаку из разных мест, словно рой ос, высыпали находившиеся в засаде всадники. Боевыми кликами, шумом и непрерывной стрельбой из луков они оглушили Вриенния и его воинов и ослепили их дождем падающих отовсюду стрел. Воины Вриенния не смогли устоять (все были уже изранены – и кони, и люди), они склонили значок к отступлению и предоставили врагу возможность наносить удары им в спину. Но Вриенний, хотя он был чрезвычайно утомлен битвой и враг с силой теснил его, проявил мужество и присутствие духа: направо и налево поражал он наступающих и одновременно умело и мужественно руководил отступлением».

В целом как будто получается, что василевс Алексей, первый из династии Комнинов, убедительно доказал выгоду тактики конных лучников в сочетании с тяжеловооруженными (но по византийской схеме тяжеловооруженными!) катафрактриями. Однако почему же тогда уже известный нам Иоанн Киннам (конечно, историк, но по основной профессии – военный) в своем «Кратком обозрении…». следующим образом описывает задачи, вставшие перед внуком Алексея, Мануилом, третьим из династии Комнинов: