Если бы это была школьная вечеринка или какой-нибудь любительский капустник, я бы еще понял, даже улыбнулся бы, признавая вклад шутников на сцене: мужики в куртках, один, похоже, надел ее наизнанку, овечьей шкурой наружу; оба навеселе, раскачиваются, как будто нанюхались. Но ведь запись Сигурбьёрна-то на целых девяносто минут, это уже не смешно!

Я не понимал, что к чему…

Вскоре они начали философствовать о жизни Сигурбьёрна за границей. Похоже, он написал им о какой-то вечеринке в общежитии. И друзьям показалось, что это дико интересно, оба горели желанием попасть на подобное мероприятие, вкусить «коридорной радости», как назвал ее тот деревенщина. И второй тоже в карман за словом не полез, сказал, что сам назвал бы ее «коридорным… э-э-э… коридорным весельем»!

«Выключи, а?! — попросил я. — Ради всего святого!»

Но Сигурбьёрн не послушался, думаю, просто он был не в силах поверить, что я не в восторге от такой гениальности, но тут же перемотал чуть-чуть вперед, сказав, что дальше еще смешнее, опять нажал на перемотку, остановил, разговоры стихли, какое-то мгновенье слышалась только музыка, потом ее выключили, снова включили, стали произносить тосты в честь Сигурбьёрна, твое здоровье, твое здоровье, звон и шум, они еще немного опьянели и стали еще больше жевать слова, но были жутко самодовольные, и крестьянин сказал: «Да-да, дорогой Сигурбьёрн, мы тут в комнате вдвоем, мы, твои друзья, а женщины на кухне моют посуду!» И сказал он это с таким смаком, что его товарищ совсем опьянел от счастья и добавил: «На кухне, да, хо-хо-хо, что их природа… их природа… считает естественным!»

Альфой и омегой в их речах были выпивка, пьянка, водка, «пива и водки в достатке!» — повторяли они, даже когда вроде как завидовали тому, что их друг Сигурбьёрн живет в другой стране; хотя им самим, по их мнению, жаловаться особо не на что, оба они занимались контрабандой; накануне в порт пришел на какой-то посудине их знакомый, прямо из Германии, «и у него на борту было — спасибо! — пятнадцать ящиков пива и двенадцать бутылок водки!» (возможно, кто-то задастся вопросом, много это или мало). Потом они напыщенно рассказали, как варили самогон, купили «сухие дрожжи у Эрлинга», важнее всего тем не менее, чтобы Сигурбьёрн ходил на попойки, он их посол, их доверенное лицо в странах пивных баров и водки, тебя отправили за границу ради попоек, так что будь любезен, ходи по пабам и вечеринкам, наставляли исландские друзья, и докладывай нам, как дела, и не в последнюю очередь, о-хо-хо, на женском фронте, о-хо-хо, ты ведь не пишешь, есть ли в общежитии, о-хо-хо, подходящие кокетки! Последнее, что я услышал, это как в комнату вошел третий приятель и, узнав, что происходит, сказал несколько торжественным пьяным голосом: «Можно ли и мне передать привет дорогому Сигурбьёрну? Пусть у тебя все будет хорошо, дорогой Бьёсси, и пей вдоволь от имени Исландии!»

— Ты не мог бы меня от этого избавить? — спросил я Сигурбьёрна.

— Тебе не нравится? — ответил он вопросом на вопрос.

— Это просто гениально, — сказал я. — Только нельзя слушать слишком большими порциями. Можно получить культурный шок. Ты бы не мог одолжить мне кассету? Я послушаю это в тишине и покое.

Он так и поступил. Одолжил мне запись. И она мне весьма пригодилась, хотя изначально в моей просьбе был лишь ледяной сарказм, кассету я переписал, и потом она стала любимым развлечением на вечеринках, которые я устраивал у себя дома. Фразочки типа «что их природа считает естественным» и «пей вдоволь от имени Исландии» стали крылатыми. И в каждую политическую дискуссию я отныне делаю такой вклад: «Прогрессисты хотят лишь нанести ущерб „среди общества“!»

Иногда, когда мы по выходным выпивали и отправлялись в город, Сигурбьёрна начинало тянуть к женщинам. Меня это немного смущало. Не знаю, может, этому есть объяснение, он ведь не женат и один торчит в своей серой каморке; во всяком случае, иногда мы под конец выходных, изрядно выпив, шли куда-нибудь, где собиралась молодежь, потанцевать и найти себе пару; я чувствовал себя не в своей тарелке, я-то давно уже вырос из этой ерунды, да меня это никогда особо и не интересовало, все эти двусмысленные разговорчики и прочая ерунда. Но все-таки я с ним ходил. Мы были, конечно, как два призрака, как герои черно-белого немого кино среди всех тех молодых, светлых, довольных и невинных датчан. И не в том дело, что мы были намного старше их, просто мы были чужаками, сидели за столиком, мрачные как тучи, одни, музыка орала так, что не поговоришь, и мы лишь хватались покрепче за пивные бутылки, никто к нам не подсаживался, и мы говорили друг другу: «Ну здесь и дураки собрались!», «Настоящие павианы!». Иногда, когда наш мальчик совсем пьянел, он предлагал выпить девицам, стоявшим у бара, пытался пригласить какую-нибудь из них, выбирал, конечно, самых красивых, другие ему не подходили, и если удавалось наладить контакт, сразу загорался, думал, что он уже на полпути к постели, подходил ко мне и говорил: «Ну как, тебе не кажется, что я могу позволить себе вон с той переспать?!» Важный такой и самонадеянный. Однако обычно это были роскошные яхты, и вскоре ими рулили другие, они выпивали, что он им покупал, и теряли к нему интерес, и тогда, конечно, все шло в минус, я встревал и уводил его, пытался успокоить, покупал хот-дог или еще что-нибудь, не давал бежать за девицами, выставлять себя на посмешище, а то он, похоже, считал, что у него на них право собственности — хотя и такое случалось, это, конечно, кончалось полным поражением, он выставлял себя дураком и всю следующую неделю был мрачен, приходилось проводить с ним несколько бесед на эту тему, в воображении его отношения с женщинами заходили куда дальше, чем на самом деле, но тогда он или говорил какую-нибудь глупость, или его слишком прямо понимали, либо вдруг появлялся кто-то третий: помнишь того типа в красной футболке, который увивался за ней целый вечер? Он раздувал длинную историю, хотя все длилось минут десять, орала музыка, и мерцали огни, пока он танцевал с какой-то девчонкой один или два танца, а танцевал он как лошадь или просто угощал ее пивом, вот и все…

Тянуло парня к женскому полу и в ту последнюю зиму, когда мы с ним общались, до моего отъезда в Америку; он не хотел сдаваться и начал пренебрегать посиделками у меня по выходным; я счел это предательством, но по-своему его, конечно, можно понять, мужчины должны следовать своим капризам и прихотям, особенно когда гормоны требуют, — поэтому я несколько раз просто выпивал с Кудди, чтобы не сидеть в одиночестве со своим пивом.

А парень наш ходил по городу, как донжуан. Когда он заходил в гости, видно было, что с ним что-то происходит. Начал носить красные рубашки и расстегивать пуговицы на животе. Гель на волосах, усы, выглядел совсем вульгарно. Поливал себя лосьоном после бритья, и не «Аква Велва» или «Олд Спайс». По всему было видно, что дело в женщине. Так и оказалось. Однажды он, к полной неожиданности для всех, появился с беременной женщиной. Оказалось, одна из его подружек позвонила и сказала, что ждет от него ребенка. Как я понял, он считал, что между ними все кончено, и уже искал новых приключений. Но по натуре он надежный деревенский человек, с развитым чувством ответственности. Был, конечно, сильно потрясен, когда он мне все это рассказывал. Действительно потрясен. Такого он не ожидал! А потом он, наконец, познакомил меня с дамой своего сердца, он явно не хотел приглашать ее ко мне домой, но мы со Стеффой предложили встретиться в кафе, куда он и пришел с бледной невысокой датчанкой, она была полновата, и я быстро прозвал ее Пышкой, — может быть, потому, что никак не мог запомнить ее имя. Говорила она мало. Зато была беременна. Когда я ее о чем-то спросил, ответила только: «Vabehar?»[24]Больше я не спрашивал. Но когда выяснилось, что они собираются жить вместе, ищут квартирку в городе, — датчанка эта тоже жила в общежитии, училась на дизайнера, — до меня вдруг дошло, что мое датское время истекает. Что я больше не хочу торчать в Оденсе. А поскольку в Исландию мне возвращаться тоже не хотелось, меня все чаще стала посещать мысль о том, чтобы переехать в Штаты.