— Эка куда вы выскочили!

— Вы не чувствуете, потому что вы фанат, вы вообразили себя ассистентом Всевышнего! Даже больше…

Грег прервал его:

— Мы напрасно теряем время, — он повернулся к Лере. — Мы должны предоставить ему выбор, но, я думаю, у него нет выбора.

— Что это значит? — спросил Погосов.

— Иначе мы должны будем стереть вам память о том, что здесь случилось, — спокойно пояснила Лера.

— Но я же предупредил, что не согласен.

Так же ровно, бесстрастно она сообщила, что речь идет лишь об удалении из памяти данного эксперимента, начиная со встречи на берегу, вплоть до его возвращения, ничего другого.

— Останется у вас ощущение сна, нечто странное, содержания его вы не сможете вспомнить.

Он тупо смотрел на нее.

Да, все исчезнет начисто, ничего вспомнить он не сможет, никаких подробностей, ничего из того, что читал, что узнал. И она исчезнет? Она подтвердила и это. Она тоже будет уничтожена. Ни ее лица, ни облика, ни голоса, ни слов? Да, ни лица, ни голоса, ни слов.

С самого начала он полагал, что все это происшествие — сон. Нет ведь никаких возможностей, когда тебе что-то снится, отличить сон от яви. Спящий не в состоянии исследовать свое сновидение.

Что-то надо было решать. Голова его раскалывалась. Что-то он должен сделать, что-то срочное, какая-то мысль мелькнула и скрылась бесследно. Может, ему уже стерли память? Нет, они вроде ничего не предпринимали. Грег по-прежнему бесстрастно наблюдал. Что бы Погосов ни говорил, что бы ни делал, все превращалось у Грега, а может, и у Леры в сведения. Все пополняло анамнез, ничего просто так.

…Надо просто записать, он их перехитрит, записать прочитанное, он принялся шарить по карманам: ни ручки, ни клочка бумаги, их и быть не могло ни в лыжных брюках, ни в ватнике. Вдруг он до конца ощутил, что ему грозит. Это было невероятно: они наверняка могли сотворить такое, вытравить начисто, уничтожить целый кусок его жизни, все то, что еще появилось в его душе радости, страхи, и восторги, и огорчения. Во что бы то ни стало он должен был записать, как-то сохранить, хотя бы нацарапать на чем-то.

Они следили за его движениями. Безвыходность озадачила Погосова. Он сидел за столом, закрыв глаза, стиснув голову руками, и пытался сообразить, чем обозначить то, что было, оставить себе подсказку и потом расшифровать.

Это было последнее… дальше последовал пробел. Полное ничто, сколько оно длилось, он понятия не имел.

Острый морозный воздух проникал глубоко, имел вкус морской свежести, от его запаха кружилась голова, его можно было пить, есть.

Песок хрустел под ногами, подошвы ощущали каждую песчинку. Блеск залива резал глаза.

Они вышли на тот же берег, те же чайки вскрикивали над ними. Но мир, в который они вернулись, сказочно обновился. Это утро протерли, никогда так не блестели сосновые иглы, не обозначались так нити паутин. Чайки ходили по серебристым перепонкам луж, у каждой была своя физиономия. Ветер приносил запахи водорослей, смолы, залива. Волна накатывала, ломала ледяную бахрому, отступала и вновь бросалась к уже недоступному берегу.

Этот мир отличался подлинностью, плотностью, в нем все предметы сообщали о себе.

— Холодно? — спросил Погосов.

— Холодно, — отозвалась Лера.

Погосов потер лицо, попрыгал, проверяя себя, и землю, и это утро.

— Это действительно было?

— Вы все помните? — спросила Лера.

— Как мы выбрались?

Вдруг возникла картинка — обратный путь по заливу мимо рыбака, который на этот раз замахнулся на них удилищем.

— А где Грег?

— Там.

— Вы отговорили его?

Она засмеялась.

— Я ему помешала.

— Вы что, его перекрестили?

— Он что, по-вашему, черт?

— Он, скорее, дьявол.

Она ответила улыбкой.

Погосов глубоко вздохнул.

— Нам надо выпить, без этого не разобраться. Пошли. У меня есть и водка, и настойка.

Лера помотала головой, отвергая и водку, и настойку, все блага, кроме солнечного этого утра, мерзлого пляжа, по которому они размашисто шагали в ногу.

Несколько раз Погосов пытался узнать, каким же образом им удалось выбраться, обойдя угрозу Грега «стереть память». Почему-то ему представилось устройство вроде детектора в аэропорту для обнаружения металла.

Добиться от Леры, что у нее произошло с Грегом, он не мог. Он помнил, как она соглашалась с Грегом, но, очевидно, когда Погосов вырубился, что-то переменилось. Вырубился или вырубили? Неизвестно, сколько он был в отключке. Это не важно, его занимало другое — чего ради Лера так поступила.

— Я хотела оставить вам…

— Что?

— Ну… уверенность.

Она чего-то недоговаривала.

Погосов оглянулся. Берег оставался пустынным. Только вдали на заливе можно было различить несколько черных точек рыбацких лодок.

— Мне все кажется, что за нами следят.

— Кто?

— Все же странно, как вам удалось?

Погосов стянул с головы вязаную шапку, причесал волосы пятерней.

— Мало того, что вы не верите мне, так вы еще не верите и себе, сказала

Лера. — Вы обижаете нас обоих.

Они подошли к перевернутой лодке, Лера остановилась, дальше она не пойдет, ей надо вернуться.

— Я вас не отпущу.

— Зачем я вам?

— Как свидетель. Без вас никто не поверит. Вы единственное доказательство, — он подумал и добавил: — И для меня самого, я действительно себе не верю.

— Только для этого? — живо спросила она.

Слава тебе Господи, она произнесла это с обидой, как произносили женщины всех времен, подчиняясь древней потребности — услышать слова признания, извлечь их из мохнатого мужского нутра.

— Нет, не только, — пробормотал Погосов. Он заставил себя посмотреть ей в глаза.

— Чего вы хотите?

— Останьтесь.

— Времени уже нет, поздно. Был у нас с вами момент. Мы его упустили.

— Я? Я ничего не упустил. Когда это?

— На этом самом месте. Прошлый раз. Вас тогда более всего занимала загадка следов.

— И что же это я упустил?

— Мы могли бы провести это время иначе, но вы выбрали следы.

Она сообщила это с некоторым злорадством. Было и огорчение, однако та обида или досада не давала ей покоя, и теперь она не преминула уязвить Погосова.

— Да, да, вы шли не за мной, а за ними.