Вол’джин поднял голову.

– А что делать мне?

– Вернись к своим обязанностям, Вол’джин, – Тажань Чжу произносил его имя без «цзинь». – Ты ничего не можешь сделать.

– Эта буря его убьет.

– Она убьет и тебя. Быстрее, чем его, – старший пандарен хлопнул в ладоши, и его подчиненные разбежались. – Ты мало знаешь о таких бурях. Ты можешь расколоть камень, но буря расколет тебя. Она высосет твое тепло и твою силу. И тебя придется принести обратно раньше, чем мы найдем его.

– Я не могу стоять в стороне…

– …и ничего не делать? Хорошо, тогда я дам тебе тему для размышлений, – ноздри пандарена раздулись, но голос оставался ровным и безэмоциональным. – Подумай, стремишься ли ты спасти человека или остаться в своих глазах героем? Я ожидаю, что ты протрешь много полок, прежде чем найдешь ответ.

В душе Вол’джина ревела ярость, но он не дал ей выхода. Настоятель дважды сказал правду – попал точно в цель, как лучники под его командованием. Метель убьет Вол’джина. Она бы могла его убить, даже будь тролль совершенно здоров. Среди племени Черного Копья никогда не было тех, кто хорошо переносил холод.

Что важнее – и этот выстрел проник куда глубже, – Тажань Чжу правильно понял, почему Вол’джин рвался участвовать в спасении человека. Не столько из-за заботы о благополучии Тиратана Кхорта, сколько ради себя. Он не хотел отсиживаться, когда опасность требовала действий. Это говорило о слабости, в которой тролль не желал признаваться. А если бы Вол’джин спас Тиратана, то и он сам, и его физическое состояние превзошли бы человека по всем показателям. Человек видел его слабым – и это коробило.

Вернувшись к уборке, Вол’джин осознал, что чувствует себя обязанным человеку, и это его не устраивает. Тролли и люди были верны только одному чувству по отношению друг к другу – ненависти. Вол’джин убил столько людей, что даже не трудился вести счет своим победам. То, как Тиратан его изучал, говорило, что и охотник убил немало троллей. Они прирожденные враги. Даже здесь пандарен держал их потому, что из-за своей полной противоположности они уравновешивали друг друга.

«И все же что я получал от этого человека, кроме добра?»

Отчасти Вол’джин хотел отмести эту мысль как слабость. Все это прислуживание – из страха. Тиратан надеялся, что, когда Вол’джин выздоровеет, он не убьет человека. Хотя представить, что это правда, было легко – и несть числа троллям, кто поверил бы этому, словно услышав из уст лоа, – Вол’джин не мог это принять. Быть может, Тиратану и поручили уход за ним, но доброта, проявленная тогда в случае с запачканной кровью рубахой, не присуща слугам, исполняющим свой долг.

Это было нечто большее.

«Это достойно уважения».

Вол’джин закончил с верхними полками и перешел к нижним, когда вернулись поисковые группы. Судя по возбужденным голосам, все завершилось успешно. За дневной трапезой Вол’джин поискал взглядом сперва Тиратана, затем Чэня и Тажаня Чжу. Когда не увидел их, обратил внимание на целителей. Тролль заметил одного или двух, но те лишь быстро хватали еду и снова исчезали.

Буря заволокла гору, и это означало мрачный и темный день, чье завершение вновь ознаменовали тьма и холод. Когда обитатели монастыря собирались на вечернюю трапезу, молодая монахиня нашла Вол’джина и привела в лазарет. Его ждали Чэнь и Тажань Чжу – у обоих был невеселый вид.

Тиратан Кхорт лежал в постели, его лицо посерело, но на бровях выступил пот. Несколько толстых одеял укрывали человека до самого горла. Он бился под ними, правда так слабо, что покрывала сковывали его движения. В Вол’джине вспыхнуло сочувствие.

Настоятель ткнул в сторону Вол’джина пальцем.

– Вот задание, которое ты исполнишь. Впрочем, можешь отказаться, и тогда он умрет. Но прежде, чем в твоем разуме поселилась недостойная мысль, я скажу тебе так: если ты откажешься, то умрешь так же неминуемо. Не от моих рук и не от рук кого-то из монахов. Просто то, что ты разбил за камнем, вернется в твою душу и убьет тебя.

Вол’джин опустился на одно колено и пригляделся к Тиратану. Страх, ненависть, стыд – эти и многие другие чувства мелькали на его лице.

– Он спит. Он видит сны. Что я могу сделать?

– Вопрос не в том, что ты можешь сделать, тролль, а в том, что ты обязан сделать, – Тажань Чжу медленно выдохнул. – Вдали отсюда, на юго-востоке, стоит храм. Один из многих в Пандарии, но он и его собратья особенные. В каждом император Шаохао в мудрости своей заключил одного ша. Ша схожи природой с вашими лоа. Они воплощают свойства разума – самые темные. В Храме Нефритовой Змеи император заточил Ша Сомнения.

Вол’джин нахмурился.

– Не бывает духа сомнения.

– Нет? Тогда что ты уничтожил своим ударом? – Тажань Чжу сложил лапы за спиной. – У тебя есть сомнения, у всех нас есть сомнения, и ша ими пользуются. Благодаря им они резонируют в нас, парализуют, убивают душу. Мы, Шадо-пан, тренируемся, как ты теперь понимаешь, чтобы справляться с ша. К сожалению, Тиратан Кхорт столкнулся с ними раньше, чем был готов.

Вол’джин снова поднялся.

– Что я могу сделать? Что я обязан сделать?

– Ты из его мира. Ты понимаешь этот мир, – Тажань Чжу кивнул на Чэня. – Мастер Буйный Портер приготовил зелье из средств в нашей аптеке. Мы зовем его вином памяти. Его пригубишь и ты, и человек, и тогда ты войдешь в его сны. Как порою лоа действуют через тебя, так ты будешь действовать через него. Ты уничтожил свои сомнения, Вол’джин, но человека они все еще мучают. Ты обязан найти их и изгнать.

Тролль прищурился.

– А вы не можете?

– Думаешь, если бы я мог, то доверил бы это дело тому, кого не назовешь даже послушником?

Вол’джин склонил голову.

– Конечно.

– Одно предостережение, тролль. Пойми: всё, что ты увидишь и переживешь, – не настоящее. Это лишь память человека о случившемся. Если бы ты поговорил со всеми уцелевшими в битве, то не услышал бы две похожих истории. Не стремись понять его воспоминания. Найди его сомнения и выкорчуй их.

– Я знаю, что делать.

Монахиня и Чэнь подтащили вторую кровать, но Вол’джин лишь отмахнулся и вытянулся прямо на каменном полу рядом с ложем Тиратана:

– Лучше помнить, что я тролль.

Он взял деревянную миску из лапы Чэня. Темная жидкость казалась маслянистой и обжигала, как крапива. Она быстро кисла на языке, не считая мест, онемевших из-за резких танинов[1]. Вол’джин в два глотка осушил все вино памяти, затем откинулся навзничь и закрыл глаза.