мысли, заключающейся в одном нашем слове; ибо слова их ни первые grand, grosser («велик»), ни вторые Seigneur, «Herr» («господин») не дают мне точного понятия ни о слове «велий», ни о слове «могущество»; они говорят только «великой господин», а не «вельможа». А значит, и слово «вельможедержавие» больше скажет русскому уху, чем слово «аристократия».

Еще меньше «церемонится» Шишков с латынью, предлагая истинно русским людям вместо «оратор»[120] говорить «красноглаголатель», на что один из его критиков резонно заметил:

«Хорошо; но если нам придется сказать: он дурной красноглаголатель, не будет ли тут противоречия в словах, ибо говорить красно принимается у нас всегда в хорошую сторону?»

* * *

А Шишков меж тем продолжает удивляться: «Как могут обветшать прекрасные и многозначащие слова, таковые например, как „дебелый“[121], „доблесть“, „присно“[122], и от них происходящие: „одебелеть“, „доблий“, „приснопамятный“, „приснотекущий“ и тому подобные? Должны ли слуху нашему быть дики прямые и коренные наши названия, таковые, как „любомудрие“, „умоделие“, „зодчество“, „багряница“[123], „вожделиние“[124], „велелепие“ и проч.? Чем меньше мы их употреблять станем, тем беднее будет становиться язык наш и тем более возрастать невежество наше, ибо вместо природных слов своих и собственного слога мы будем объясняться чужими словами и чужим слогом». История рассудила по-своему, и из «прекрасных и многозначащих слов» в современном языке уцелели только «зодчий» и «доблесть» (но не «доблий», вместо него употребляется прилагательное «доблестный»). Почему? Может быть, потому, что их в свое время «подхватил» современный «высокий слог» официальных торжественных речей?

Шишкову казалось странным и нелепым, «когда вместо „жалкое зрелище“ говорим „трогательная сцена“[125]; вместо „перемена правления“ – „переворот“; вместо „сближить к средине“ – „сосредоточить“ и так далее». Сейчас, наверное, даже самый яростный ревнитель чистоты русского языка не опознает в этих выражениях кальки с французского. Скорее уж «коренные русские» (по Шишкову) выражения покажутся нелепыми, вычурными и искусственными.

А вот еще один «стоп-лист» от Шишкова:

«Начну читать, и всякая приятность моя разрушается десятью встречающимися неприятностями: там везде наткнусь я на иностранное слово, везде вместо „явления“ нахожу „сцену“; вместо „действия“ – „акт“[126]; вместо „уныния“ или „задумчивости“ – „меланхолию“[127]; вместо „баснословия“ – „мифологию“[128]; вместо „веры“ – „религию“[129]; вместо „стихотворческих описаний“ – „дескриптивную[130] или описывательную поэзию“; вместо „согласия частей“ – „гармоническое[131] целое“; вместо „предместия“ – „форштад“[132]; вместо „разбойников“ – „бандидов“[133], вместо „возницы“ или „извощика“ – „фурмана“[134]; вместо „осмотра“ – „визитацию“[135]; вместо „досмотрщика“ – „визитатора“; вместо „соборной церкви“ – „катедральную“[136]; вместо „рассматривания книг“ – „рецензию“[137]; вместо „добледушия“ – «героизм»[138] и пр. Фу, пропасть! Думаю, на что такою расточительною рукою и без всякой нужды сыплют они в язык наш столько иностранных слов?»

Разумеется, далеко не все слова и выражения, вызвавшие недовольство Шишкова, стали сейчас литературной нормой. Добросовестный редактор нашел бы что поправить в таких фразах, которые непримиримый адмирал приводит как пример порчи русского языка:

«Жестоко человеку несчастному делать еще упреки, бросающие тень на его характер»;

«Погрузиться в состояние морального увядания»;

«Он простых нравов, но счастье наполнило его идеями богатства»;

«С важною ревностью стараться страдательное участье переменить на роль всеобщего посредничества»;

«Положение Государства внутри, равно как и во внешних отношениях, было в умножающемся беспрестанно переломе»;

«Умножит предуготовительные военные сцены»;

«Отчаяние нужды превратилось в бурливые сцены и движения»;

«Ответы учеников на вопросы, деланные им при открытом испытании из предметов им преподаваемых»;

«Чувствование несправедливости оживотворяло мещан наших духом порядка и соразмернейшей деятельности».

«Он должен был опять сойти с зрелища, на котором исступленное его любочестие так долго выставлялось, и возвратиться в прежнее приватное свое состояние презрения, обманутых желаний и всеми пренебрежной посредственности»».

И все же эти правки касались бы, скорее всего, не поголовной замены заимствованных из европейских языков слов словами со славянскими либо греческими корнями, а приведения к привычным нам нормам употребления иностранных слов (мы чаще говорим «моральный упадок», чем «моральное увядание», а вместо «беспрестанного перелома» нам привычнее «постоянный» или даже «перманентный» «кризис»[139], тем более что перелом совершается мгновенно, а кризис в современном понимании этого слова может развиваться во времени: мы говорим «начало кризиса», «пик кризиса», «конец кризиса».

Тут можно возразить, к примеру, что «моральный упадок» – это калька с английского moral decline, но на самом деле образ, заключенный в этих словах, настолько ясен и очевиден, что мог спонтанно возникнуть в обоих языках независимо друг от друга. Можно было бы, конечно, принудить журналистов писать вместо «моральный» – «нравственный» или пуститься в долгие «философские» рассуждения о разнице между европейским понятием «морали» и «исконно русской нравственностью», если бы само слово «нравственность» являлось калькой «морали»: mor (лат.) традиционно переводится на русский словом «нрав».

* * *

Удалось ли самому Шишкову избежать заимствований?

Прочтем его эпитафию[140] Суворову (точнее, сам автор называет эти строки просто «Стихи для начертания на гробнице Суворова»):

Остановись, прохожий!

Здесь человек лежит на смертных не похожий:

На крылосе в глуши с дьячком он басом пел

И славою, как Петр иль Александр, гремел.

Ушатом на себя холодную лил воду

И пламень храбрости вливал в сердца народу.

Не в латах – на конях, как греческий герой[141],

Не со щитом златым, украшенным всех паче,

С нагайкою в руках и на козацкой кляче

В едино лето взял полдюжины он Трои.

Не в броню облечен, не на холму высоком —

Он брань кровавую спокойным мерил оком

В рубахе, в шишаке, пред войсками верхом,

Как молния сверкал и поражал как гром.

С полками там ходил, где чуть летают птицы.

Жил в хижинах простых и покорял столицы.

Вставал по петухам, сражался на штыках;

Чужой народ его носил на головах.

Одною пищею с солдатами питался.

Цари к нему в родство, не он к ним причитался.

Был двух империй[142] вождь; Европу удивлял;

Сажал царей на трон[143] и на соломе спал.

Как видите, в стихи попал даже «герой», хотя Шишков сам писал, как его огорчает, когда он видит «вместо „добледушия“ –