— Интересную историю вы мне рассказали, — сказала Алька, когда старичок замолчал. — Поучительную. Значит, квартира соседняя теперь пустая стоит?

— Пустая, — подтвердил старичок.

— Тогда и приходить бесполезно, — огорченно проговорила Алька. — Никто не откроет. А мне велели весь подъезд опросить. И так половина жильцов не хочет разговаривать! — Алька вздохнула, изображая на лице глубокую печаль.

— Зинаида иногда приезжает. Может, вы на нее случайно попадете. Я только не знаю, станет ли она отвечать на ваши вопросы, — неуверенно произнес старичок.

— Не станет, конечно. Да и как я ее застану? Она ж небось тут раз в год бывает?

— Да нет, — возразил старичок, — чаще. Она ж любила Павла Тимофеевича, после того как развелись они, все равно наведывалась.

«И на похоронах она была, — подумала Алька. — Значит, стоит ее посетить. Если они расстались, сохранив прошлые отношения, то, может, бывшая жена что-нибудь расскажет о новом кретовском увлечении».

— Большое вам спасибо, — поблагодарила она старичка. — Вы меня очень выручили. Побольше бы таких сознательных жильцов!

— Не за что, — засмеялся тот. — Я только рад, что хоть одна живая душа пришла. А то сидишь один как сыч целыми днями. Тоска! — Он вздохнул и ласково улыбнулся Альке.

— До свиданья, — попрощалась Алька. Она вышла из гостеприимной квартиры, спустилась на лифте вниз, с гордым видом забрала свое удостоверение у мрачного вахтера и покинула элитный дом.

Будет теперь что сказать Ленке, утверждающей, будто Москва не Воронеж и люди здесь неразговорчивые.

Ира Сухаревская явилась на работу в отвратительном настроении. Причин на то было предостаточно. Главное — это очередной конфликт, произошедший сегодня утром с мужем Игорем. Глаза бы на него не глядели — ничтожество, прирос к дивану задом, гвоздя вбить в стену не может. Сколько лет Ирка, считай, одна работает (разве можно принимать за деньги мужнины две тысячи?) и тянет всю семью — его, маму, Сонечку. Вымоталась вся — репетиции, гастроли, ни одной халтуры не пропускает, каждую копеечку старается ухватить, а все равно получается мало. Сейчас вот Соне репетитор по английскому понадобился, а урок у приличного педагога не меньше тридцати долларов стоит. Мужу все по барабану, лишь бы телевизор работал. Ирка терпит, терпит, да и взорвется, вот как сегодня. А Игорь ладно бы молчал, так еще и огрызается, ты мне жизнь, говорит, заела, и дальше — по-непечатному. Эх, давно надо было с ним развестись, да она все Сонечку жалела, та как две капли воды на отца похожа и души в нем не чает. Правильно, тот ее не достает, как мать, ему все равно — поела ли, погуляла, сделала ли уроки. А девчонка думает: какой папа добрый, все разрешает. Тьфу, и вспоминать про дом не хочется. А на работе что? Сегодня первая репетиция с новым дирижером, после того что случилось. Господи, да могла ли она предположить такое? А теперь кажется, что это она виновата в случившейся трагедии. Видела, что с Валеркой творится, чувствовала, что добром это не кончится, вылетит тот из оркестра, к чертовой матери. И ни разу не подошла, не поговорила ни с ним, ни с Кретовым, хотя могла бы — Павел Тимофеевич ее очень даже уважал. Глядела, как растет между ними ненависть, и молчала. Вот и домолчалась — Павла Тимофеевича больше нет, Валера в тюрьме. А оркестрантам, похоже, по фигу. «Старички», с которыми Кретов начинал, Валерку Рыбакова не любят, слишком дерзкий он для них, им послушные нравятся, а молодежь, набранная в последние годы Васькой Чегодаевым, видно, вообще ни на что серьезно не реагирует. Им лишь бы погудеть на гастролях да перетрахаться в номерах. Дирижера никто из них по-настоящему не чтит, была б зарплата да поездки, а кто машет за пультом — все одно. Взять хотя бы ее группу, скрипачек этих новоявленных — Соловьеву с Бажниной. Ну Ленка-то Соловьева — девка себе на уме, она постарше, посерьезнее, в оркестре достаточно давно и профессиональна, ничего не скажешь. А только не получается у нее с Ленкой нормальных, человеческих отношений, так, внешнее все. Разные они, как полюса земли, Ленка Ирку слушается, а в глазах то ли насмешка, то ли презрение: мол, дура старая, что ты в жизни видела с горшками детскими да кастрюлями, то ли дело я, интересно живу, наполненно. Чихать Ирка на нее хотела, но все равно неприятно. А уж Алька Бажнина — это просто нечто. Красивая девочка, бобику ясно, у такой соблазнов море. Вон Чегодаев как вертится, аж слюной весь изошел, и мальчишки млеют, — конечно, ходит на репетиции, юбка до пупа, ногами сверкает, скалится улыбочкой в тридцать два зуба. И ведь при всем том талантливая девка, ужас какая талантливая. Уж ей ли, Ирке, проработавшей десять лет в музыкальном училище, этого не видеть. Такой бы в аспирантуру поступать, а она по кроватям порхает. При первом знакомстве Ирка ей представилась Ириной Александровной, разница все же больше десяти лет, так Алька, нахальная девчонка, морду сморщила, покивала, а в перерыве обращается, мерзким таким голоском: «Ирина Александровна, можно выйти? Я в туалет хочу». Издевается. Так и повелось с тех пор. Неуютно Ирке под ее насмешливыми черными глазами, ох неуютно.

Сухаревская оставила в гардеробе дубленку, надела туфли — терпеть не могла париться в сапогах по четыре часа — и поднялась по лестнице в зал. Она любила приходить на работу одной из первых: мало ли всяких дел, на которые дома просто не хватает времени, — например, проставить штрихи, рассчитать часы групповых репетиций, да и просто пройти партию разок-другой. Ирка, конечно, всегда в приличной форме, но поучить то, что играешь, никогда не помешает. А теперь наверняка придется собираться группой, и не раз-другой, а много — Горгадзе, говорят, страшный педант, вежлив, как аристократ, но всю кровь высосет, пока струнные не состроят идеально в унисон. Вот тут девочки и попляшут: Кретов хоть и мог обложить матом во время репетиции, и вообще в выражениях не стеснялся, но к скрипкам претензий предъявлял мало, его всегда больше духовики злили.

В дверях показался Чегодаев, как всегда подтянутый, в безупречно сидящем на нем жемчужно-сером костюме.

— Приехал Горгадзе? — спросила она.

— Приехал, — сердито буркнул Чегодаев. — Еще вчера. Я смотрю, народ не больно-то собирается. Думают, по-прежнему на сорок минут позже будем начинать. А Горгадзе уже внизу. — Кретов по утрам чувствовал себя неважно, поэтому репетиции в Москве назначались не раньше одиннадцати, и то Павел Тимофеевич являлся на них с почти часовым опозданием. Зато потом задерживал надолго. — Где девицы твои? — Васька выразительно посмотрел на часы. — Сейчас впарит нам по первое число.

— Сейчас придут. Не дрейфь, не станет он с первого дня вредничать.

— Да тебе откуда его знать? А я с ним в Польшу ездил и в Финляндию. Погоди, этот почище Крета будет, и особенно вам достанется, пиликалкам.

— Я знаю.

— Ты все-таки займись дисциплиной, — выпустив пар, миролюбиво посоветовал он Ирке и скрылся из зала.

Сухаревская кивнула, а про себя подумала: шел бы ты подальше со своей дисциплиной. Хозяином себя почувствовал последнее время, а был-то кем, господи, всего каких-нибудь пять-шесть лет назад! И кому пыль в глаза пускает, ей, Ирке, которая его как облупленного знает.