времён повелось: все цари на Руси орлами были. И Иван Грозный был орёл, и Борис Годунов, и даже Лжедмитрий. И вот позвал Пётр свой выводок, и прилетели они все. И Меншиков, и Ягужинский, и Малюта Скуратов… хотя нет, Малюта, кажется, не Петра птенцом был, а Ивана Грозного. В общем, не в этом дело. Главное, слетелись они все на зов Петра, крыльями машут, а в лапах топоры держат. И давай рубить! Рубят-рубят, рубят-рубят. Ох, и трудно им было! Топоры тяжёлые, из лап выскальзывают…

– Ну, хватит, – хлопает ладонью по столу историчка и поднимается со своего места. – С меня довольно! Ты что, издеваешься? Что ты несёшь? Это же бред сивой кобылы! Ты что, белены объелась?

Я печально качаю головой и смотрю на свои руки. В них ничего нет. И почему это она решила, что я что-то несу? И белены я никакой не объедалась. Я её в глаза не видела, эту белену. На завтрак бабушка приготовила мне манную кашу, но я её терпеть не могу – кашу, конечно, а не бабушку, – поэтому объесться я уж никак не могла. Ничем. Я вообще малоежка.

– Садись на место. И подумай, наконец, о своём поведении. Пока не поздно, – говорит историчка и продолжает вести урок.

А я сажусь на место и начинаю думать. Но думаю я вовсе не о своём поведении. Я думаю о той сивой кобыле, про которую говорила учительница. Я представляю её такой красивой, сиреневато-серебристой, такой переливчатой. В её гриву и хвост вплетены разноцветные атласные ленты, на голове у неё роскошная соломенная шляпа. И вот эта сивая кобыла идёт на утреннюю прогулку в окружении фрейлин и камеристок. Все они тоже кобылы, только не сивые, а потому не такие красивые, как их госпожа. И вот гуляют они, гуляют, и видит сивая кобыла прекрасные, огромные, благоухающие цветы. Это белена, но сивая кобыла этого не знает, она вообще очень плохо разбирается в цветах. И велит сивая кобыла своим фрейлинам и камеристкам нарвать побольше этих цветов на завтрак. И возвращается сивая кобыла к себе домой, и подают ей на завтрак белену. И ест она эту белену, ест и никак не может наесться. В конце концов объелась сивая кобыла белены, и стало ей плохо.

В этом месте мои раздумья прерывает резкий звонок с урока, и все подскакивают с мест и начинают собираться. Только я продолжаю сидеть и думать. Я думаю про несчастную сивую кобылу, объевшуюся белены, и мне становится её очень жалко.

Я представляю, как она, свернувшись клубочком, лежит на кровати, на белых пуховых подушках, и страдает. У неё поднимается высокая температура. Градусов пятьдесят-шестьдесят. Она сучит копытами и стонет. Она, конечно, сама виновата – не надо было есть столько белены. Но её же никто не предупредил. Она вообще то-гда белену первый раз в жизни увидела. И вот начинается у сивой кобылы бред. Это ужасно – бред сивой кобылы. Не дай вам Бог услышать. Она лежит и бредит, и никто не может ей помочь.

Я представляю себе всё это, и сердце моё разрывается от жалости к сивой кобыле, и по щекам моим катятся слёзы. В это время к моей парте подходит учительница. Она наклоняется ко мне и участливо говорит:

– Ну, не стоит так расстраиваться. Я понимаю, ты раскаиваешься в своём поведении на уроке. Конечно, твой ответ – это вообще за гранью… Но ты же разумная девочка, ты исправишься. Не надо так убиваться.

И тут я начинаю плакать ещё сильнее. Потому что я вовсе не разумная девочка, и никогда я не исправлюсь. И ещё потому, что мне очень жалко сивую кобылу, которая объелась белены.

Здравствуйте, я ваш дядя!

Костик сидел дома один. До прихода мамы оставалось часа два. Все уроки давно были сделаны, но идти гулять нельзя – дождь лил, как из прохудившегося корыта.

Костик задумчиво смотрел в окно, не зная, чем заняться. Дождинки с силой ударяли в стекло, словно хотели продолбить его насквозь и попасть прямо в Костика. Им это никак не удавалось, и обессиленные капли сердито стекали вниз, оставляя на окне размытые потёки.

Внезапно унылая тишина пустой квартиры разорвалась резким звонком. Дз-з-зынь! Дз-з-зынь! Дз-з-зынь! Звонили в дверь. Кто бы это мог быть? Неужели мама пришла раньше времени? Костик радостно бросился в прихожую.

– Кто там? – на всякий случай закричал он на бегу.

– Свои, – ответили из-за двери.

Рука Костика, потянувшаяся было к замку, замерла в воздухе. Голос был мужской, незнакомый.

– Какие ещё свои? – дрожащим голосом спросил человека за дверью Кос-тик. Мама всегда говорила, что открывать дверь чужим нельзя ни при каких обстоятельствах.

– Да это ж дядя Толя! Китёныш, ты что? Я ж телеграмму посылал, что приеду.

Костик заколебался. Китёнышем его называли только самые близкие люди – мама, папа и ещё иногда бабушка, которая приезжала в гости раз в два месяца из очень отдалённого района. Вот только про телеграмму он ничего не знал. Может, мама забыла ему сказать? И кто такой этот дядя Толя?

Костик поднялся на цыпочки и, зажмурив один глаз, другим крепко прижался к стеклянному глазку в двери. Человек снаружи будто почувствовал, что его рассматривают, и наклонился вперёд, приблизив лицо к Костиному глазу. При этом нос человека разбух и вытянулся навстречу Костику, как в комнате смеха, а глаза сузились и уехали куда-то назад. Рот незнакомца был растянут в лошадиной белозубой улыбке.

– Ну, открывай, Китёныш! Я тут весь мокрый! Тебе что, мама Ляля не говорила, что я сегодня буду у вас?

Китёныш… Мама Ляля… Всё сходится. Значит, этот незнакомый дядя Толя действительно свой. Сомнения Костика таяли, словно мороженое в жаркий летний полдень.

– Китёныш! У меня тут варенье. Твоё любимое. Клюквенное, – с мольбой в голосе протянул дядя Толя.

Варенье было последней каплей. Оно и решило всё дело. О том, что Костик любит клюквенное варенье, мог знать только очень-очень свой человек. Пусть даже и незнакомый.

Костик загремел замками и цепочками, и через минуту весь пол в прихожей был залит лужами, натёкшими с дяди-Толиных сапог, шляпы и брезентового плаща.

– А ты большой стал совсем! Вырос! – гудел дядя Толя, загромождая прихожую своим чемоданом, сумками и