Когда Лера, ставшая большой и неуклюжей до неузнаваемости, уселась в машину, Клава вынесла узелок с детским приданым — вышитыми Лерой распашонками, стеганым атласным одеяльцем и пеленками.

— В этом забирать будете, — пряча непонятно откуда взявшиеся слезы, пояснила она.

Лиза за ее плечом тоже шмыгала носом. Татьяна Ивановна молча приняла вещи, села рядом с дочерью и сказала:

— Поехали.

Когда днем Татьяна Ивановна ехала из города в деревню, то не заметила ни кочек, ни выбоин на дорогах. Теперь по бледному напряженному лицу дочери она догадалась, что встряска оказывается для той настоящей мукой.

— Товарищ, нельзя ли потише? — обратилась она к водителю.

Тот в зеркальце глянул на бледную Лерочку.

— Первый раз, что ли? Ничего, довезем…

Лера поддерживала руками живот, но каждая кочка заставляла ее морщиться и стонать.

— Потише можете? — рявкнула Татьяна Ивановна. — Не картошку везете!

— Какие дороги, так и везу, — невозмутимо возразил водитель.

— Мама! — испуганно вскрикнула Лерочка, когда на очередной выбоине машину неслабо подбросило. Ей показалось, что внутри ее что-то оборвалось. Боль сжала ее в тиски, живот стал напряженным, будто все внутри собралось в единый клубок.

— Остановите, — попросила она.

Машину остановили.

— Сейчас, сейчас пройдет, детка, — успокаивала мать, хотя сама не на шутку перепугалась. Не приведи Господи начаться родам в дороге.

Лицо дочери вытянулось, она схватилась за живот. Сомнений не оставалось — начались схватки. Первая схватка оказалась короткой, боль скоро отпустила. Поехали. Но едва они добрались до поворота на город, все повторилось с новой силой. Лера не находила себе места. Пуховый платок сбился с головы, пальто расстегнулось.

— Мама, я боюсь. — Глазами, полными ужаса, она взирала на мать.

— Ничего, ничего, доченька. Доедем.

Кое-как добрались до роддома.

— У нас роды начались! — взволнованно сообщила Татьяна Ивановна встретившей их медсестре.

Но та была невозмутима.

— Начались, значит, родим, — резонно заметила она.

Лерочке показалось вечностью то время, что заполняли документы, задавали нудные вопросы, мучили ее осмотром, мыли и переодевали. Все это время схватки то и дело повторялись, заставляя ее корчиться и кусать губы от боли. Лерочку привели в маленькую палату и оставили одну. Здесь, когда новая схватка запустила в нее свои когти, она уже не смогла сдержаться и закричала.

— Не лежи, — сказала медсестра, заглянувшая в палату. — Тебе врач ходить велела. У тебя еще только на два пальца раскрылось.

Лера попыталась ходить, как было велено, но боль не давала ей сделать и двух шагов. Дойдя до двери своей палаты, она почувствовала, что по ногам льется. Она в растерянности уставилась на лужу, образовавшуюся на полу. Хотела позвать медсестру, но не придумала, как сказать о случившемся. Она почувствовала полнейшую растерянность, страх, боль. Не могла понять, почему ее запихнули одну в эту палату, почему боль длится так долго, почему… Ей хотелось задать кучу вопросов, но было совершенно некому.

— Воды отошли, — констатировала санитарка, увидев лужу. Принесла швабру и спокойно вытерла. По коридору кто-то бегал. В соседней палате громко стонали, где-то далеко страшно кричала женщина. Лерочка плакала и кусала костяшки пальцев. Почему с ней не пустили маму? Все-таки было бы не так одиноко. Впрочем, боль вскоре заглушила все остальные ощущения. Стала постоянной, невыносимой, терзала ее неумолимо, безжалостно. Лера теперь уже не могла ни о чем думать, ничего желать. Она хотела только одного: чтобы скорее ее избавили от муки, чтобы скорее все кончилось. Ее куда-то повели, заставили подняться на застеленный клеенкой стол. Лампы слепили глаза, в квадраты окон смотрела ночь.

— Мама! — кричала Лерочка, мотая взмокшей головой из стороны в сторону. — Мама, помоги мне…

В это время Татьяна Ивановна добивалась аудиенции у заведующей.

— Заведующая принимает роды! — в десятый раз пояснила пробегающая мимо медсестра.

— Заведующая принимает роды у моей дочери! И мне нужно поговорить с врачом! Это очень важно, девушка!

Наконец Татьяне Ивановне удалось сунуть мимо медсестре в бездонный карман белого халата большую плитку шоколада. Медсестра, не притормозив, заглянула в карман и куда-то умчалась. Минут через десять появилась заведующая — суровая сухопарая дама, от одного взгляда которой у Татьяны Ивановны мороз пробежал по коже.

— У вас ровно пять минут, — бросила врач, приглашая в свой кабинет.

— Как моя дочь? — с ходу поинтересовалась Татьяна Ивановна, плотно закрыв за собой дверь кабинета.

— Роды трудные, не скрою. Матка раскрывается плохо. Но все еще только началось. Дело обычное.

— Гертруда Марковна, — обратилась Татьяна Ивановна к врачихе, имя которой успела выучить по табличке, пока ждала в коридоре. — Я хочу… как мать… попросить вас… предупредить… Если встанет вопрос, кого спасать, то…

— Да не стоит так вопрос, — удивилась заведующая. — Спасем обоих. Что вы панику разводите? Ваша дочь — здоровая молодая женщина. Не первая она у нас, слава Богу…

— Дело не в этом, — настойчиво продолжала Татьяна Ивановна, разглаживая обивку стола заведующей. — У меня к вам не совсем обычная просьба.

Замялась не потому, что стеснялась высказать заведующей свою просьбу, а для того, чтобы дать той время переключить свое внимание. Было важно, чтобы заведующая услышала ее сразу. Теперь, когда врачиха устремила на нее свой колючий, цепкий взгляд, Татьяна Ивановна начала неторопливо и четко излагать свою просьбу. Видавшая виды заведующая не перебивала, не возмущалась, а лишь задумчиво разглядывала сидящую перед ней ухоженную даму, которой так повезло — жить в Москве, иметь высокопоставленного мужа, дочь-отличницу. И надо же — нежданный внук портит все карты!

Она усмехнулась.

Татьяна Ивановна закончила изложение своего дела и с непониманием уставилась на заведующую. Не поняла усмешку. А заведующая не спешила объяснять. Да, у них бывали отказники. Отказывались от детей непутевые мамаши, живущие в рабочих общежитиях, коммуналках с вездесущими соседями. Но по следам непутевых неустроенных мамаш нередко прибегали сердобольные бабушки. Увозили нагулянных детей к себе под крылышко. Растили внуков, наплевав на пересуды соседей. Но это были сплошь простые русские бабы — жалостливые до детей. Здесь же был другой случай.

— Давайте поговорим об этом завтра, — предложила заведующая, поднимаясь. — Когда роды закончатся и будет в наличии ребенок. Пока мы с вами ведем беспредметный разговор.

Заведующая по опыту знала — мать должна увидеть ребенка. И бабушка тоже. Увидят, сердце и растает. И все эти условности, с которыми они так носятся, отойдут непонятно куда. За тридевять земель. Недаром говорят — утро вечера мудренее.