Рванулся вверх, нога соскользнула, и, чтобы не упасть, Севке пришлось спрыгнуть.

Тут не получится выбраться, сказал себе Севка, и снова полез на стену. И снова. В третий раз на ногах удержаться не удалось: упал, приложился плечом о землю. Полежал, переводя дыхание, потом встал и снова стал карабкаться на стену.

С шестой или седьмой попытки у него получилось. Как именно – Севка и сам не понял, но оказался вдруг наверху, с бешено колотящимся сердцем и прокушенной нижней губой.

Солнце ударило в глаза, Севка зажмурился. Земля под ногами поплыла в сторону, но в самый последний момент, когда Севка уже решил, что сейчас грохнется в обморок, земля успокоилась и замерла.

– Вот так бы и давно, – пробормотал Севка.

Нужно открыть глаза. Открыть и посмотреть на выражение лиц потомков готов и союзников Великой Германии. Можно еще заявить что-нибудь эдакое, шутливое. «Я требую продолжения банкета!» Или просто сказать, что они, безрукие, даже расстрелять толком не могут.

Севка медленно открыл глаза.

Они и вправду толком убить не могут. Вот, казалось бы, два карабина на двух лейтенантов. Пять метров дистанция. Бах-бах! Лейтенанты должны уже быть мертвы, а казачки – идти на хутор, самогонку жрать. Во главе с младшим урядником дядей Яшей.

А что получилось?

Во главе с дядей Яшей казачки лежат на сухой земле, карабины валяются рядом… Все мертвые. В смысле, карабины никогда живыми и не были, а вот Грыша с Фомой и дядька их Яша несколько минут назад были живы. А сейчас…

Лица у Фомы, считай, нет. Пуля, похоже, вошла в затылок и на выходе превратила лицо в клочья. Дядя Яша принял свою пулю в сердце, упал на спину и со спокойной сосредоточенностью разглядывал плывущие по небу облака.

А Грыша… Грыша, оказывается, был жив. Рука скребла землю, ноги шевелились, будто Грыша пытался идти или бежать, а глаза смотрели обиженно и с болью.

– Такие дела, Грыша, – сказал Севка. – Такие дела.

Косте пуля попала в грудь. Чуть пониже плеча, как раз над левым нагрудным карманом. Гимнастерка вокруг дырочки уже успела почернеть. В уголке рта появилась кровь.

И больше – никого.

Над головой продолжает орать жаворонок или кто там еще, ветер шевелит волосы живых и мертвых… И все.

Кто стрелял?

Севка огляделся по сторонам.

Если пуля попала Фоме в затылок, то стреляли откуда-то сзади, может, даже с того вон холма метрах в ста – ста пятидесяти. Сейчас на холме никого не было.

Может, это с немецкого истребителя прилетели пули?

Летел-летел ас Геринга, сбил три русских бомбера, осмотрелся, а тут несколько человек с оружием прямо на открытой местности топчутся. Ну, как было не стрельнуть?

Севка ногой перевернул дядю Яшу на бок, присел, попытался нащупать занемевшими пальцами эфес шашки. Интересно, заточена или нет? В какой-то книге писали, что сабли и шашки в русской армии затачивали только с объявлением войны. Офицеры – точно. Что касается казаков…

Палец скользнул по лезвию. Ощущение, будто по раскаленному металлу. Заточена шашка, хорошо заточена. Тут бы теперь пальцы себе не поотрезать.

И все-таки это не с самолета стреляли. Севка из оврага слышал одиночные выстрелы. Он, конечно, относился к немецким пилотам с достаточным уважением, но чтобы тремя одиночными выстрелами из бортового оружия попасть в трех человек… Не бывает. Тем более что винтовочных калибров на «мессерах» вроде уже не осталось. А крупнокалиберная пуля, попав человеку в голову… или в грудь… или куда-нибудь… превращает голову, грудь и человека вообще в клочья. В брызги.

А еще нужно так перерезать о шашку ремешок, чтобы по венам себя не полоснуть. Иначе местные казаки просто с ума сойдут, пытаясь понять, что здесь произошло. Застреленные – ладно, но лейтенант Красной армии, перерезавший себе вены, как римский патриций – будет слишком даже для изощренного мозга Учителя.

– Севка…

– Да-да, – не оборачиваясь, сказал Севка. – Я сейчас.

– Севка…

Севка обернулся.

– Живой… – сказал Костя и улыбнулся.

Кровь струйкой потекла по его подбородку.

– А я вот… я не увернулся… – сказал Костя.

– Заткнись, – Севка несколько раз с нажимом провел ремешком по лезвию шашки. Запястье обожгло, но руки освободились. – Не болтай, у тебя дырка в груди. Как бы не легкое…

– Как бы… – прошептал Костя. – Там не видно – подо мной есть кровь?

– Нет, – ответил Севка и посмотрел на свои руки. – Не видно.

Пальцы побелели, кисти висели, словно неживые.

– Значит, ранение слепое… Пуля у меня внутри, кровотечение – тоже вовнутрь… Пожалуй, я подохну. Как думаешь?

– Если не заткнешься, я сам тебя придушу, – пообещал Севка. – Вот ручки приведу в кондицию и придушу…

В кончиках пальцев закололо. Тонкие иголочки, как положено при восстановлении кровообращения. Много иголочек, много боли…

Как много боли!

Севка зашипел и прижал руки к груди.

– А я рук не чувствую, – прошептал Костя. – Мне – хорошо. В груди печет немного, а так – хорошо.

– Что тут произошло? – спросил Севка.

– Не знаю. Я прыгнул к тебе, толкнул… – Костя еле слышно застонал. – Фома – промазал, а Григорий твою пулю мне влепил…

Руки начали болеть, нестерпимо, ослепительно…

– Какого хрена ты все это вообще затеял? – спросил Севка. – Решил бежать – сам бы и прыгал в овраг… Я ж туда, как мешок с дерьмом упал. Если бы этих… если бы их не убили, они бы меня там, в овраге, и подстрелили бы…

– А их не ты?.. – Костя чуть приподнял голову, оглядывая казаков.

– Чем?.. Зубами? Плевком навылет? Короче, заткнись, я сейчас буду много ругаться и даже кричать… – Севка ощупал карманы казаков, шипя от боли.

У них могли быть бинты. Не было, понятное дело, но ведь могли быть?

Севка расстегнул гимнастерку на Фоме, попытался разодрать ее от ворота до шаровар, но рука бессильно соскользнула.

– Ладно, – пробормотал Севка. – Ладно.

Он двумя руками вытащил шашку из ножен, сунул ее убитому под гимнастерку и рванул вверх. Ткань с треском разошлась, острие воткнулось куда-то в подбородок мертвецу. Наплевать.

Севка срезал кусками нижнюю рубаху казака, как смог перевязал рану Кости.

– Ерунда, – сказал Костя. – Как мертвому припарка…

– Ты еще живой, – Севка разрезал ремешок, стягивавший запястья Кости. – А вот сейчас ты пожалеешь, что живой…

Застонал Грыша.

– И даже не старайся, – помотал головой Севка. – Я, конечно, гуманист, но ты… ты не входишь в список тех, кого я бы стал спасать… Или отпускать на тот свет. Говорил тебе дядя Яша – учись умирать.