Это бледное, осунувшееся лицо с усталыми глазами, озарявшееся временами пленительной улыбкой, от которой светлело все лицо, встает и сейчас как живое перед моими глазами.

После этого празднования Рубинштейн скоро уехал за границу, где и умер, а отец мой больше никогда в жизни именин своих не праздновал, да и вообще больше никогда таких больших собраний у себя дома не устраивал, а в нашем семейном кругу продолжали бывать лишь близкие друзья – Зверев, Губерт, Танеев и, конечно, Чайковский.

Вообще же, пока был жив Н. Г. Рубинштейн, вся консерватория была очень сплочена, жила одной жизнью, и эта консерваторская среда, как пишет в своих воспоминаниях о Чайковском мой отец, оказывала очень большое влияние на Петра Ильича. Не только консерваторские дела и ученики были предметом самого горячего внимания и попечения как со стороны профессоров и преподавателей, так и членов их семей, но, с другой стороны, и в семейных праздниках принимала участие вся консерватория. Обсуждался, например, вопрос, как праздновать именины четырех консерваторских Николаев, чтобы успеть всех поздравить, и было решено, что Николай Рубинштейн и Николай Кашкин празднуют именины 6 декабря на Николу Зимнего, а Николай Зверев и Николай Губерт – 9 мая на Николу Вешнего; в эти дни их и чествовали товарищи. Чайковский очень любил эту компанию и даже после того, как перестал преподавать в консерватории, хотя позже он иногда в письмах жалуется на чрезмерную любовь москвичей к ресторанам и выпивке.

Дополняю свои личные воспоминания тем, что я слыхала от родителей, главным образом от матери. Во времена Рубинштейна, повторяю, все, имеющие отношение к консерватории, жили очень сплоченно, деля все заботы. Когда по идее Рубинштейна были устроены в Газетном переулке (ныне улица Огарева) консерваторские квартиры для учащихся, то хозяйственную часть взяли на себя жены преподавателей, в том числе и моя мать, Елизавета Константиновна. Люди, популярные среди богатых москвичей, как Чайковский и Рубинштейн, когда их приглашали на домашние вечера и концерты, старались выдвинуть в качестве участников какого-нибудь из наиболее способных учеников; если приглашали какого-нибудь скрипача или певицу, то всегда, даже без зова, приезжал Рубинштейн, бывший тогда кумиром Москвы, и аккомпанировал им, а затем играл что-нибудь сам. Эти домашние вечера имели тогда большое значение, концертов бывало мало, да и большого концертного зала, кроме зала Благородного собрания (ныне Колонный зал Дома Союзов), Москва не имела, а он был не всегда свободен. Артисты и композиторы, свои и приезжие, после концерта в Большом зале (Колонном) могли выступать только в частных домах и клубах, а потом в учрежденном Николаем Григорьевичем Артистическом кружке. Этот клуб сначала даже не имел своего постоянного помещения и обслуживающего персонала, я знаю, что в дамской комнате Артистического кружка долгое время на вечерах дежурила горничная моих родителей. <.…>

Говоря об Артистическом кружке, мне хочется упомянуть еще об одном инциденте, правда, к Чайковскому непосредственного отношения не имеющем, но происходившем в его присутствии. Артистический мир Москвы был тогда не очень обширен: артисты Большого и Малого театров, члены Музыкального общества, писатели, а к ним присоединялись также профессора Московского университета – вот обычный круг посетителей этих собраний; сюда же обычно вводил Рубинштейн и приезжих артистов, приглашенных участвовать в концертах Музыкального общества. На одном из таких вечеров приехавший в Москву Плещеев, который был очень хорош с моими родителями, сидел с моей матерью. Входит Рубинштейн и вводит какую-то приезжую певицу; ее сопровождает муж-полковник; фамилию певицы я, к сожалению, забыла. Председатель кружка Николай Григорьевич, как хозяин, знакомит ее со всеми присутствующими; когда он подошел к моей матери, Плещеев встал, чтобы поздороваться с артисткой, а затем и с ее мужем. Услыхав фамилию Плещеева, военный любезно щелкнул каблуками, сказал: «Я имел уже удовольствие встречаться с господином Плещеевым». Близорукий Плещеев слегка наклоняется с высоты своего большого роста, как рассказывала мать, очень ясно помнившая эту сцену, чтобы лучше рассмотреть лицо своего собеседника, и говорит недоуменно:

– Простите, я не могу припомнить, где мы с вами встречались.

– Когда по делу Петрашевского вы вместе с другими были приговорены к смертной казни, то я командовал взводом, назначенным присутствовать при приведении приговора в исполнение.

Растерявшийся Плещеев не нашелся, что на это ответить, и вообще все присутствовавшие при этом смутились, кроме самого бравого полковника, который, наоборот, имел такой вид, точно сказал Плещееву какую-то любезность.

И в Артистическом кружке, и на других собраниях часто с профессорами консерватории встречались и профессора Московского университета и создатели Исторического музея. И Петр Ильич, и отец с особенным удовольствием вспоминали встречи с Забелиным, Елпидифором Васильевичем Барсовым и с остроумнейшим собеседником Василием Осиповичем Ключевским; говорили друг с другом о своих работах, делились новостями, Чайковский рассказывал, как ему Ключевский говорил о Барсове. Как-то, когда пришел Барсов после тяжелой болезни, Ключевский говорит: «Напугал меня Барсов, ведь умри он – половина моей учености пропала. Нужно, например, мне прочесть рукопись XVII века, пока-то разберешь эту рукопись, а позовешь Елпидифора Васильевича, поставишь бутылочку хорошего красного вина, а он усядется, да и станет тебе читать самую запутанную рукопись, как статью из “Русских ведомостей”». <…>

Если с историками у консерваторских был полный контакт, то несколько труднее было вести разговор с математиками. Жаловались, например, на профессора Бугаева (отец писателя Андрея Белого), который очень любил поймать какого-нибудь из музыкантов и доказывать ему математическую проблему, часто изощряясь в доказательствах до софистики. Смеялись, что он не иначе начинает разговор, как словами: «Возьмем точку в пространстве!!» Однажды Чайковский, увидев, что он избрал своей жертвой добрейшего Ивана Войцеховича Гржимали, подсел к нему и говорит: «Смотрите, Иван Войцехович, Бугаев – человек опасный. Вы только в одном с ним согласитесь, а он из ваших слов такое выведет, что волосы дыбом встанут; смотрите, вы ему не поддавайтесь».

Гржимали обещал держаться твердо. Бугаев принялся за свои рассуждения, я уже не помню – о чем, обращаясь к собеседнику:

– Признаёте ли вы это положение?

Подстрекаемый Чайковским, Гржимали на все твердо отвечал:

– Нет, не признаю.

Бугаев, наконец, переходит к все более простым положениям:

– Признаёте вы это?

– Нет, не признаю, – звучит неизменный ответ.

– Ну, наконец, признаёте вы течение времени?

– Нет, не признаю…

Эту сцену Чайковский рассказывал с увлечением.

Бывала также в их компании какая-то молодая наивная дама, чуть ли не бывшая институтка, которая не быстро соображала, а потому была мишенью их шуток. Они все забавлялись, рассказывая ей небылицы и дожидаясь, когда же она догадается, что все это выдумки. Чайковский как-то рассказывает про раут у одного из