разноцветные частички света рисуют своими мельканиями загадочные мазки. Может быть, в подобных состояниях Эдгар Дега рисовал свои картины? Молекулы света в его глазах играли до тех пор, пока мозгу не стало скучно. Человеческая привычка искать в разных местах изображения лиц в конце концов взяла верх и выцепила в бесформенных мазках расфокусированного взгляда очертания балерин. Их утонченная пластика в застывшем мгновении могла перекликаться с хрупкой натурой Дега и породить на свет очередной шедевр – картину «Голубые танцовщицы».

Помню, как я застыл, глядя на нее. Это было послевоенное время. Я искал место, где смог бы отдохнуть от того ужаса, который творило человечество. Мог ли я участвовать в битвах? Мог. Сделал ли я это? Нет. Отличить добро и зло в ту пору было просто для меня. Если бы дьявол существовал, я бы сказал, что это он породил нацизм и создал отдельных нелюдей, способных жестоко убивать. Но я никогда не видел за все время существования людского рода на Земле подлинного доказательства существования предводителя ада, да и самого ада тоже.

Тысячелетия… Так, стоп! Что опять со мной происходит? Откуда-то из самых глубин моей якобы памяти всплывают яркие воспоминания. Очень четко вижу, как стоял в музее имени Пушкина в Москве и залипал на нефиксированные контуры голубых платьев, изящно застывших на телах балерин. Тогда меня поразило видение Дега. Я понял: теряя зрение, художник показал то, что он видит теперь. Как он видит. И во всем этом много прекрасного.

Бред какой-то. Мой мозг опять внушает мне, что я бессмертный Адам, а не Адам Адамов с опухолью мозга и заблудшей душой. А ведь я сейчас истекаю дерьмом, силами и сумасбродством.

Мне кажется, теперь я точно умираю, и чем занята моя голова в эти секунды? Фантазированием о том, как французский художник мог написать шедевр.

Больно. Но я не мучаюсь. Все отпустил. Мне даже не стыдно за то, что из меня вытекает. Мое тело сейчас отделено от сознания.

Резкий укол в плечо заставил вернуться к восприятию этого мира. Чужие руки стали трогать меня в разных местах. Пикающие звуки, едва различимые разговоры. Все слишком быстро, я не успеваю понять детали происходящего. Меня явно куда-то принесли, положили на кровать, что-то вкололи и… Кошмар! Здесь слишком много света!

– Скорее всего, у тебя нет сил сейчас, чтобы нервничать. Но все же скажу: ты в операционной. Нужно срочное хирургическое вмешательство, но для нашего института оно пустяковое. Сейчас тебе дадут наркоз. Ощущения ожидают приятные – наслаждайся путешествиями по снам. Встретимся через несколько часов.

Незнакомый мужской голос прошептал все это в правое ухо, и сразу же меня засосал туман.

Тело оказалось в вязкой жидкости, где я ловлю разные ощущения. На область вокруг глаз давят твердые очки, а за стеклами видна белая муть, скрывающая едва уловимое движение. Мне кажется, там люди. Пытаюсь пройтись вниманием по своему телу, но ощущаю только теплую жидкость, обволакивающую каждый сантиметр моей кожи. Никакой одежды на мне нет.

Первое, что приходит в голову, – утроба. Я будто внутри материнского тела с прозрачной кожей, только мое сознание уже включено и оценивает происходящее. Мне хорошо. Только бы понять, что сейчас происходит. Варианты перебивают друг друга и кидают в мои мысли доказательства. Воспоминание, сон, бред, предсмертные фантазии?

Вязкость окружающей жидкости замедляет мой поворот головы вправо, но позволяет изменить положение тела. К глазам пытаюсь подвести пальцы правой руки. Ближе и ближе становятся очертания ладони, розовато-бежевый цвет распознается взглядом. Слишком близко. Все расплывается. Закрыв левый глаз, рассматриваю указательный палец. Вот ноготь, а под ним чуть заметные черные волоски. Странно. Медленно подвожу ладони к шее, груди, плечам. Ощупываю свое тело, и мой разум воссоздает его объемы и структуру. У меня волосатая грудь, твердые мышцы рук, гладкая молодая кожа и… нет пупка. Я точно не малыш в утробе.

Раздается громкое бульканье, и я слышу, как приглушенные хлюпающие звуки перебивают легкое гудение. Сверху спускается полоса, отделяющая мутную жидкость и слишком яркий свет. Моя голова чувствует прохладу, которая спускается по лицу. Через стекла очков я вижу другое стекло, окружающее меня со всех сторон. Мутная жидкость уходит вниз, пока ощущение холода спускается. Будто холодный воздух выталкивает все вокруг и остужает мое тело. Оно тяжелеет в остатках жидкости и опускается на дно стеклянной колбы, которая окружает меня.

Мышцы пульсируют, но не подчиняются мне. Чувствую, что под кожей воспламеняется пожар, поэтому очки сильно запотели и скрыли все видимое вокруг меня. Когда вся жидкость стекла, я оказался на левом боку. Тело пронзил озноб, и дрожащие руки потянулись к лицу, чтобы снять очки. Тут я осознал, что все это время не дышал.

Паника. Кислородное голодание вытолкнуло ужас в мои сенсоры, чтобы заставить меня жить. Громкий вдох с хрипом. Я открыл глаза в ночной палате.

– Спокойно! С возвращением, – услышал я встречающие меня слова в исполнении мужского мягкого голоса.

– К сожалению, я не смогу встать так, чтобы вы меня увидели, поэтому, если хотите познакомиться, поверните голову влево. Только очень медленно! Я тут стою и караулю ваше тело, успешно перенесшее мою операцию.

Часто дыша, я медленно повернул голову на голос и сфокусировал внимание на человеке очень маленького роста. Очертания осознавались мной не сразу, но глаза ожидали увидеть школьника. Это оказался Гермес. Тогда, проезжая на машине, я зафиксировал его интересную внешность в памяти, но габариты обозначил неверно. Сейчас понимаю, что этот человек еще меньше.

Сверкающая лысина и небольшая борода добавляли Гермесу возраста, а белый медицинский халат – важности. Скрестив руки, он улыбался и заговорщически смотрел на меня.

– По-моему, мы повторяемся, – захихикал Гермес. – Сколько раз я встречал тебя после пробуждения и восстанавливал все системы организма! Привет, Адам! Давно не виделись!

Как ни странно, я чувствовал себя хорошо, только снова не понимал, что происходит.

Это явно читалось на моем лице, потому что Гермес вслух сделал заключение:

– Ты меня не узнаешь.

Мы молча смотрели друг на друга, будто проверяли, кто из нас первый моргнет.

Я прошептал:

– Опять?

– Что опять? – возмутился Гермес.

– Опять… я не знаю… ничего не знаю.

Гермес улыбнулся и направился к выходу, почесывая подбородок левой рукой. Взяв стоявший у двери стул с изогнутой спинкой, он подтащил его на этот раз с правой стороны от кровати. Пришлось снова повернуть голову, хотя такое простое движение давалось мне с невероятным трудом.

– Вы тот самый известный коллекционер, Гермес, – прохрипел я. Голос уже начинал проскальзывать в поток воздуха из моих