Серого котенка я нашел в гостевой спальне, где остановился господин Бурак, на подоконнике. Прогнал его на первый этаж и пошел на кухню. Приготовил кофе в кофе-машине. Не люблю эту бурду, но мне нравится запах, который источает машина, пока хрипит и булькает в своем уголке. Если госпожа Нур, проснувшись, не найдет на кухне готового кофе, у нее испортится настроение. Почистил помидоры. Если кожицу не снять, госпожа Нур есть не будет. Жена садовника сварила из слив, собранных в нашем саду, варенье для Селин. Я бросил взгляд в сторону кладовки. Там оно, стоит на полке. Разрезал пончики пополам, положил на тарелку.

В ночь землетрясения мы с госпожой Ширин так и просидели до рассвета в беседке, и она все это время держала меня за руку. Мы пребывали в каком-то своем мире. А может быть, так обессилели, что уснули сидя. Не помню. И когда я открыл глаза – что же я увидел? Прямо передо мной стояли госпожа Нур и господин Бурак. Они тогда еще были совсем юные, почти дети. Первые лучи солнца, пробиваясь сквозь листья акации, падали на волосы Нур, которые в то время были коротко стрижены и покрашены в огненно-рыжий цвет. Я сначала подумал, что это сон. Но нет, они и вправду приехали. Когда я это сообразил, то с силой дернул руку и освободил ее. Госпожа Ширин вздрогнула и тоже проснулась.

Я тогда вот о чем подумал. Увидели госпожа Нур и господин Бурак, что мы держались за руки, или нет? Не стоит думать, конечно, что эта мысль меня так и преследовала с тех пор. Просто вспомнилось, потому что господин Бурак сейчас снова у нас гостит. Вот и всё.

8

Во сне я видела маму. Оказывается, она не умерла, а где-то пряталась. Скрывалась много лет от меня, от Фикрета, от нашего отца и в первую очередь от своей собственной матери. Она устала от напрасных усилий обратить на себя внимание Ширин Сака, завоевать ее любовь. Так и будет прятаться, пока та не умрет. «А потом вернешься, мама?» Мне и больно, и одновременно радостно. И тут я понимаю: сейчас, во сне, я ребенок. Мы с мамой в море. Она обнимает меня, я обхватываю ее руками и ногами, и мне становится так легко… Приходит память о том времени, когда я жила у нее в утробе, лежала в околоплодных водах и было мне тепло и надежно.

Я проснулась. Солнце поднялось уже высоко, и его лучи отвесно падали на мою кровать, плясали жаркий танец на ее латунном изголовье и ножках. Я уткнулась лицом в подушку. Мама умерла много лет назад. А я так и не привыкла, что ее нет. Готова поверить сну, тянусь за миражом. Вдруг она и в самом деле не умерла? И логичное подтверждение у меня есть: я ведь не видела ее мертвой. Фикрет видел. Он всем этим занимался, решал вопросы с похоронами, договаривался с имамом, муниципалитетом, администрацией кладбища. Я была далеко. Spring Break, весенние каникулы. И я еще была в хорошем положении по сравнению с отцом. Его рейс из Бангкока задержали. Еще чуть-чуть, и опоздал бы на похороны жены. Он был в так называемой командировке. Ха-ха! В командировке! Я уже в том возрасте ржала до потери пульса над этими его командировками на Дальний Восток. Он туда ездил бороться с кризисом среднего возраста – тусить с молодыми девчонками. Не сомневаюсь, что из Таиланда он привозил целую пригоршню венерических болезней. Разве можно в этом всемирном борделе что-нибудь не подцепить?

Когда я заговаривала с мамой о своих подозрениях, она пожимала плечами. «Нур, милая, если это так, то значит, ни я, ни мое мнение твоему отцу уже не интересны».

Развивать тему я стеснялась и не спрашивала: а тебе так не хочется, мама? Если отец с тобой не спит, то кто ласкает твою нежную, как персик, кожу, кто гладит твои длинные шелковистые волосы? Словно услышав мой вопрос, мама взмахивала рукой, развеивая дым от сигареты, зажатой между ее длинными тонкими пальцами. В затуманенных глазах – то ли печаль, то ли усталое безразличие. За несколько лет до того в другой руке у нее обязательно был бы округлый бокал с вином, но пить она бросила. Мы, словно сговорившись, делали вид, будто она никогда и не пила. Не начинала в полдень с красного вина, не вливала в себя бутылку за бутылкой до глубокой ночи. Поскольку мы о тех временах не говорили, то успели уже забыть о них. Стерли из памяти. И старались не обращать внимания на то, что она курит сигарету за сигаретой.

Отправляясь на весенние каникулы, я даже толком не обнялась с мамой. На спине у меня был огромный рюкзак, больше меня самой. Снимать его я поленилась. Снизу к рюкзаку была привязана палатка, с одного бока – спальный мешок, с другого – синий металлический чайник, кружка, фляжка. Чтобы надеть его, нужно было сесть. Я присела на диван в гостиной, мама набросила мне на плечи лямки. Вставая, я пошатнулась. На мамином лице появилась насмешливая улыбка. Но тут же ей стало меня жаль.

– Давай позовем Шюкрю, он довезет тебя до автовокзала.

– Нет, мама, я такси поймаю. Не беспокойся.

Я торопилась. Мне хотелось как можно скорее уйти из дома. Свобода всегда была там, за его стенами. В гостиничных номерах, в клетушках хостелов, в палатках. Даже лифта – в нашем старинном здании лифт тоже был старинный, с решетками вместо стенок, и медленный – я дождалась с трудом. Мама стояла у двери в халате. Мама, вечер уже, оделась бы. Хотя зачем? Отец в Таиланде. Что она будет делать, когда и меня тут не будет? Фикрет зайдет, приведет Огуза. Мама с ним повозится. Увидится с подругами, поиграет в покер. Сделают холодный чай с лимоном – при маме джин с тоником они не пьют.

– Когда доедешь, обязательно позвони.

Дверцы у лифта тяжелые. Я еле влезаю в него со своим огромным рюкзаком.

– Не знаю, мама. Из Олюдениза позвоню, но потом возможности не будет. Ты же знаешь, там, куда мы едем, никто не живет.

В моем голосе звучит глупая гордость. Но мама не обращает внимания.

– Тогда позвони из Олюдениза.

– Хорошо, постараюсь. Давай, пока! Целую.

Но на самом деле не поцеловала. Я уже давно стояла в лифте. Сюхейла, усталая, прекрасная, грустная, стояла, прислонившись к дверному косяку.