Больше живым Нина его не видела. Утром она встала, удивилась неслыханной щедрости. Тихонько открыла дверь кабинета, посмотрела, спит ли касатик, и пошла готовить свой кофе, который любила утром пить, соблюдая ежедневный ритуал. Это было ее время: желтые розы были ее любимыми, он дарил ей их в период брачных игр, это ей напомнило то время.

К обеду она пришла поднять его, но он ничего не отвечал, и когда она потрясла его, потрогала его за плечо, все стало черным, позвонила дочь, она в помешательстве сказала, что папа не дышит, остальное она не помнит: ни приезд «скорой», ни глаза детей, ни похороны, ни поминки, очнулась она на третий день после всех таблеток, которые ей давала дочь, сидящая с ней уже третьи сутки. Дочь она отпустила, обошла комнаты, все сияло и блестело, в кабинет она войти не смогла и легла опять, провалившись в сон, в котором ничего не было – ни цвета, ни картинки, ничего, кроме рваной тьмы.

Через день дочь отвезла Нину на кладбище, венки завяли, фотография Семена испугала ее, он не любил фотографироваться, поэтому была фотография с заграничного паспорта в каком-то свитере, единственная, которую нашли в бардачке машины. Нина вернулась домой, телефон молчал, она попыталась выпить, не получилось. Позвонила подружке, зав. кафедрой, поплакали. Они дружили, подруга предложила выйти ей на работу, чтобы переключиться и начать жить для детей и внуков. Нина вышла на работу, делала ее механически, а вечерами тупо сидела в кухне, пила литрами кофе, курила пачками, спать не могла. Не плакала, не вопила, сидела и курила.

Подруга с кафедры позвала в казино отвлечься и переключиться. Нина вяло отказывалась, но потом приехала и просидела с подругой у стола несколько часов. Не играла, но почувствовала нечто в этой атмосфере, что-то такое, что витает в воздухе. Образ Семена впервые за эти дни стал более осязаемым, как будто его энергия осталась в этих стенах, и она почувствовала впервые за эти дни маленькое облегчение. Она забросила работу, взяла отпуск, дети и внуки отодвинулись в ее голове далеко. Она каждый вечер приходила в казино, начала потихоньку играть в автоматы, не понимая, что она делает, и однажды при нажатии кнопки на аппарате ей почудилось, что среди картинок, вращающихся на экране, она увидела своего Семена, живого, смеющегося, таким, каким она его видела во время их посещения казино. Она поняла, что он живет внутри этих железок, и он придет еще и еще раз, и она опять увидит его. Каждый день она приходила туда, экраны светились, вращались картинки, она вглядывалась в экран неотрывающимся взглядом, он появлялся неожиданно, как удар молнии, возникал и моментально исчезал, но она успевала увидеть его и даже поговорить с ним. Вот уже целый год она ходит на свидание со своим Сеней, иногда плачет, понимая, что прошлой жизни нет, зачем было мучить его, копить для детей и внуков на будущее, на пенсию. Она за год проиграла много, почти все свои деньги, накопленные втайне от мужа на учебу внучке, проиграла все свои цацки (сережки и кольца), почти все. Но каждый вечер она идет на свидание с ним, и встречи – это все, что у нее осталось. Она тоже хочет прийти к нему по ту сторону экрана и быть с ним, как всегда в той прекрасной жизни, когда не было этого блядского казино и они были счастливы.

Пять лет я наблюдаю за двумя дамами и одной собачкой неизвестной породы во дворе дома на улице пламенного революционера. В отличие от собачки дамы были породистыми: мама лет семидесяти с хвостиком и дочь пятидесяти лет без хвостика, с двумя исправлениями в паспорте в сторону уменьшения – для увеличения шарма и поблекшего очарования. У них все уже в прошлом: успех, благосостояние, личная жизнь. Они живут по системе 3Д: доживают, доедают, донашивают.

В прошлой жизни у них был папа, ангел-хранитель, советский ученый по канцтоварам, автор первой российской авторучки, которую изобрел его дедушка раньше Джорджа Паркера, 115 лет назад. Дедушка умер, секрет достался внуку, и он получил Сталинскую премию и квартиру на Песчаной площади в доме видных деятелей коммунистического движения.

В то благословенное время авторучку папы засекретили компетентные органы для неблаговидных целей, сделав из канцтовара стрелковое оружие. Таким образом на долгие годы мы лишились этого пишущего средства в угоду государственной безопасности. Папа-ученый трудился над шариковой ручкой, мама с дочкой отдыхали в поселке Узкое на академической даче, а в бархатный сезон ездили в Пицунду или Ялту, в «Ореанду», где отдыхал весь цвет советской элиты, включая творческую интеллигенцию. Мама нигде не работала, немножко рисовала, немножко пела, ну, в общем, дышала полной грудью, которая и в натуре была немаленькой. Дочка поучилась в инязе, вышла замуж за соседского мальчика, папа которого числился Генеральным секретарем Компартии Гватемалы. Мальчик родился в изгнании, мужем был недолго, но помнила его дочь долго за страсть и пьяные побои на почве хронического алкоголизма.

В конце пятидесятых годов папа чуть не пострадал за преклонение перед Западом – он переписывался со шведским ученым, соединившим карандаш с ластиком. Он вел с ним оживленный научный спор: что первично – карандаш или ластик. Они спорили уже двадцать лет, дружили, никогда не виделись, но стояли на разных идеологических платформах. Спасло папу, что он публично раскаялся на страницах журнала «Наука и жизнь», осудил своего шведского коллегу и заклеймил его, назвав фашистским наймитом американского империализма. Его простили, но дачу в Узком отняли и не утвердили членкором АН СССР.

Папа умер на два года раньше Брежнева, в год смерти Высоцкого. Его похоронили на Троекуровском кладбище, мама хотела Ваганьковское, но не вышло.

После папы осталось на сберкнижке триста тысяч рублей, «Волга» с оленем и приличная академическая пенсия и паек. Жизнь их материально не изменилась, но без папы стало неуютно и грустно: он был единственным мужчиной в их жизни.

Несмотря на робкие попытки обеих кого-то найти, ничего не получалось, мешал образ папы, мужа и Святого Духа. Вскоре в доме появилась собачка, смесь лайки и колли, безумная любовь двух дам обрушилась на нее, как золотой дождь на поп-звезду. Собачка была скромной, не наглела и получала все и еще чуть-чуть.

Мама жила, уже давно находясь в дороге к папе, еженедельно посещая кладбище, где часами разговаривала с папой, высеченным в камне в полный рост и опирающимся на свою авторучку, как Стаханов на отбойный молоток. Она рассказывала ему новости о переменах в Политбюро, которые после Брежнева происходили очень часто, вся страна жила в ожидании очередных похорон и уже привыкла к проезду лафета с почетным караулом от Колонного зала до Мавзолея. Папе это, наверное, было интересно, так как газет в раю нет, а то, что он был в раю, мама не сомневалась.

Дочь каждый год ездила в дом отдыха «Шахтер», где ее утонченность и манеры высоко ценили передовики шахтерских коллективов. Они заряжали ее бодростью и энергией на всю зиму и позволяли переживать одиночество и печаль.

По инерции шились новые наряды и шляпки, без которых дамы не выходили даже за картошкой. Посещали консерваторию и театры, жили настоящей духовной жизнью и не заметили, как пришел 92-й год, когда дуэт Павлов – Гайдар станцевал на их сберегательной книжке зажигательную джигу и их вклад, стоящий шестьдесят машин «Жигули», сгорел во время этого полового акта, как свеча из стихотворения Пастернака. Тогда эти двое отымели всю страну и оставили тех, у кого что-то было, с голой жопой. Так бывает, когда мужчина груб и не думает о партнерах.