У меня была еще одна просьба. Мне в Конторе выдали карточку прессы одного из российских телеканалов. На ней была моя фотография, но все надписи были на русском и английском. Я не был уверен, что люди, которые захотят проверить у нас документы, читают на этих языках. Не мог ли Асим оформить какую-то бумагу от Масуда, чтобы все понимали, что мы здесь работаем с ведома и по приглашению властей? Асим заверил, что это просто, и к вечеру такая бумага у меня будет.

Вторым парнем был наш будущий переводчик. Он мне не понравился сразу. У Хабиба было круглое, одутловатое, несмотря на несомненную молодость, лицо и постоянно бегающие масляные глазки. К сожалению, Асим тут же откланялся, и мы остались с ним.

Хабиб уже пару раз работал с иностранными корреспондентами и прекрасно понимал, в каких вопросах мы полностью оказывались в его власти. Он сразу заговорил про оплату.

— Мне платят сто долларов в день, — заявил он.

— Сколько-сколько? — не поверил я.

— Сто! Сто долларов в день. Снимаете вы или нет.

Коллеги заметили мое замешательство. А слово «доллар» интернационально.

— Сколько он хочет, сто долларов? — спросил Илья.

— В день.

— Он что, утром с печки упал? Весь этот город не стоит ста долларов, со всеми своими товарами и магазинами, — справедливо заметил Димыч.

Я счел аргумент достаточно убедительным и пересказал его Хабибу.

— Сто долларов, — непреклонно повторил он.

— Ну, мы тогда поищем кого-нибудь еще, — так же непреклонно сказал я.

Я, разумеется, был в состоянии платить ему по сто долларов в день. Но я не люблю чувствовать себя лохом. Да и это наверняка выглядело бы подозрительно.

— Вы не сможете найти никого другого, — заявил Хабиб. — По-английски здесь никто больше не говорит.

— Это мы посмотрим! Да и кто-нибудь наверняка учился в Союзе и говорит по-русски.

Хабиб торжествующе улыбнулся кривой улыбкой.

— Никому другому не разрешат с вами работать. Вы хотите снимать Масуда? На территорию его штаба не пустят никого чужого.

— Я знаю, что Масуд прекрасно говорит по-французски, так что я справлюсь вообще без переводчика.

— Вы не можете быть здесь вообще без переводчика.

По тону, каким это было сказано, я наконец понял, на чем основывалась наглость Хабиба. Его к нам приставили, и мы заплатим за его услуги ту цену, которую он назовет. Где это, в нацистской Германии за каждого расстрелянного выставляли счет его родным: столько-то за пулю, столько-то за работу? Похожая ситуация.

Мне даже не удалось включить в эту цену машину. Пока мы ждали «уазик», который Хабибу удалось нанять, мы уселись с ним на диван, и я записал десятка три слов и выражений на дари. Мне нужно было становиться автономным. Знаете что? Димыч тоже присел к нам, тоже достал маленький блокнот — я-то писал просто на листе бумаги, сложенном в восемь раз, — и аккуратно записал все запрошенные мной выражения. И даже проявил инициативу, затребовав перевод полезных фраз типа «Принеси дров!». Почему-то эту фразу я запомнил, может быть, навсегда: «Чуб бобохори бьер!»

Было уже десять утра, а обещанной машины так и не было. Я предоставил эту проблему Хабибу, и он принялся с кем-то переговариваться по рации, одолженной у часового — своей у него не было.

Мы вышли на улицу. А что снимать? Опять как люди качают воду из колонки? Нас спас маленький, лет восьми, мальчик.

— Вот эти джентльмены, — сказал он по-английски, указывая на двух мужиков свирепого вида с длинными черными бородами. У одного из них был автомат Калашникова, у второго — ручной пулемет. — Вот эти джентльмены приглашают вас в свой, — мальчик задумался на секунду, — в свой офис.

Я потрепал его по голове. Это был чистенький, смышленый, славный мальчуган.

— Что за офис?

Один из бородачей, понимая, что у меня возникли встречные вопросы, что-то быстро проговорил. Ему было лет сорок пять, от силы пятьдесят, но во рту у него практически не осталось зубов — пара каких-то желтых корешков. От него исходило ощущение гордой непокорности, которую не сможет остановить даже смерть. Голос у него был командирский, но в нашем случае это не помогло: соответствующего слова мальчик не знал.

— Ну, — мальчик сморщил нос, — ну, офис.

— Это далеко?

— Вот здесь, рядом.

— Пошли!

Через пару домов посреди улицы стояла зенитная пушка, тягачом служил потрепанный грузовик «ГАЗ». Вокруг стояло еще с десяток вооруженных людей. Первым сообразил Димыч.

— Это казарма. Какой-то отряд, который здесь расквартирован.

Мне все равно нужно было, что называется, отработать по прикрытию. Казарму бы настоящий журналист не пропустил. Хабиб уже подбегал к нам с газетным свертком в руке. Шел Рамадан, и в течение дня есть, пить и курить было запрещено. Я подумал, что, пользуясь своим положением, Хабиб вытребовал себе лепешку на ужин.

— Спроси, кто здесь главный.

Главным был как раз тот беззубый, его звали командир Гадá. Несмотря на свой облик странствующего дервиша, он носил высокое звание майора. Да, мы поняли правильно, он приглашал русских корреспондентов снять репортаж о вверенном ему подразделении, чтобы потом показать его всему миру.

Хабиб послушно переводил, но лицо его все больше перекашивалось.

— Скажи ему спасибо, мы начнем прямо сейчас, — решил я. И прибавил для своих по-русски: — Ребята, снимаем здесь!

— Вы не можете снимать сейчас, — возразил Хабиб. — Надо получить разрешение.

— Мы его получили. И Фарук, и Асим сказали мне, что мы можем снимать, где хотим. Асим сказал это при тебе!

— Да, но это воинская часть!

— Да, это воинская часть, мы собираемся взять интервью у вашего министра обороны, и вообще, насколько я понимаю, здесь идет война.

— Да, но…

— И платим тебе мы!

Хабиб заткнулся. По-моему, я все делал правильно. Журналист должен быть нахрапистым и думать только о работе. Если бы я сейчас спасовал, чтобы не злить хозяев, это выглядело бы неправдоподобно. По крайней мере, так я себя успокаивал.

Казарма представляла собой три небольшие одноэтажные постройки вокруг плаца и занимала пространство едва ли с футбольное поле. Экзотических деталей было две: огромная, в два этажа, печь, непонятно что отапливавшая, скорее служившая для приготовления пищи, и круглые, с футбольный мяч, шары топлива, скатанные из кусочков древесного угля и аккуратно разложенные поблизости.

Мы начали снимать. Я раньше не выступал в роли телевизионщика, тем более режиссера, но подобные обстоятельства меня никогда не останавливали. Был такой писатель XIX века, Барбэ д’Орвильи, так вот, у него есть история о французском характере. Одного старого французского дворянина спросили, умеет ли он играть на клавесине. «Не знаю, — отвечал тот. — Я никогда не пробовал, но сейчас увидим!» В этом отношении у меня французский характер.