Когда Шоуси снова просунул голову в дверь, Шангуань Лу собрала все силы, оперлась на локоть и, махнув рукой, выдавила ледяным тоном — неужели это она произнесла такие слова?!

— Подойди сюда, сучий потрох! — Давно ведь уже не чувствует к мужу ни вражды, ни ненависти — зачем ругать его? Называть его сучьим потрохом всё равно что оскорблять свекровь — ведь свекровь — сука, старая сука…

«Сука, старая ты сука, зубы скалить мне не смей, будешь скалиться, дружок, пыли слопаешь совок…» — всплыла в голове старая история о глупом зяте и тёще, она слышала её лет двадцать назад, когда жила у тётки: тогда непрестанно шли дожди и при этом стояла страшная жара. Гаоми ещё только начинался, жителей было немного, семья тётушки перебралась туда самой первой. Муж её здоровенный был детина, его ещё называли Юй Большая Лапа: кулаки с лошадиную подкову, взрослого мула мог свалить. Любил играть на деньги, руки вечно в зелени от медных монет… На току семьи Сыма Ку, где проходил сход против бинтования ног, Шангуань Люй на неё глаз и положила…

— Звала меня? — Шангуань Шоуси стоял возле кана, отвернувшись к окну, — ему явно было неловко. — Чего звала-то?

Она не без жалости смотрела на этого мужчину, с которым прожила двадцать один год, и душа вдруг исполнилась сожаления. Волной накатил аромат софоры…

— Этот ребёнок… он не твой… — тонким, как волосок, голосом проговорила она.

— Мать моих детей… — Губы Шоуси кривились, он чуть не плакал. — Ты уж не помирай… Сейчас за тётушкой Сунь пойду…

— Нет… — Она умоляюще взглянула на мужа. — Прошу тебя, позови пастора Мюррея.

Во дворе урождённая Люй с мукой на лице, словно отрывая кусок собственной плоти, вытащила из-за пазухи пакетик из промасленной бумаги в несколько слоёв, развернула и достала серебряный даян. Она крепко сжала его в кулаке — уголки рта опустились в устрашающей гримасе, глаза налились кровью. Подёрнутая сединой голова поблёскивала на солнце. В раскалённом от жары воздухе откуда-то плыли клубы чёрного дыма; с севера, от реки, доносился грохот и гул, в воздухе слышался свист пуль.

— Фань Сань, — заговорила она, чуть не плача, — видишь ведь, что человек умирает, и даже пальцем не шевельнёшь, чтобы помочь! Вот уж правду говорят: «Нет ничего ядовитее осиного яда и безжалостнее сердца лекаря». Но, как гласит пословица, с деньгами можно и чёрта жёрнов крутить заставить. Двадцать лет я хранила на груди этот даян, отдаю в обмен на жизнь невестки! — И она вложила монету в руку Фань Саня. Тот в ужасе отшвырнул её, словно кусок раскалённого железа. Лицо у него покрылось маслянистым потом, щёки задёргались, исказив лицо.

— Отпусти, почтенная сестрица… — взмолился он, закинув сумку на плечо. — В ножки кланяться буду…

Он побежал было к воротам, но тут увидел, что в них вваливается Шангуань Фулу. Голый по пояс, одной туфли нет, на костлявой груди, как зияющая гниющая рана, что-то зелёное, похожее на колёсную смазку.

— Где тебя носит, чтоб тебе околеть? — злобно накинулась на него Шангуань Люй.

— Что там, в деревне, брат? — разволновался Фань Сань.

Но тот, не обращая внимания ни на ругань жены, ни на вопрос Фань Саня, улыбался безумной улыбкой и издавал трясущимися губами звуки, похожие на быстрое постукивание куриных клювов о глиняную посуду. Ухватив его за подбородок, Люй покачала им туда-сюда и широко раздвинула рот. Из него потекла белая слюна с мокротой. Фулу закашлялся, сплюнул и наконец пришёл в себя.

— Так что там в деревне, папаша?

Бросив на жену горестный взгляд, он скривился и захныкал:

— Конный отряд японцев, они на дамбе…

Раздался устрашающий топот лошадиных копыт, и все, кто был во дворе, застыли. Над головами с криком пронеслась вспугнутая стая белохвостых сорок. Беззвучно рассыпался витраж на колокольне церкви, и осколки засверкали на солнце. Они разлетелись в разные стороны, и лишь потом донёсся грохот взрыва, волны от него раскатились глухо рокочущими железными колёсами. Мощной взрывной волной Сань Фаня и Фулу отбросило на землю, как стебельки риса. Урождённую Люй отшвырнуло спиной к стене. С крыши скатилась чёрная керамическая труба с орнаментом: она с грохотом упала на дорожку из синих плиток и разлетелась на куски.

Из дома, причитая, выбежал Шоуси:

— Матушка! Она умирает, умирает! Сходила бы ты за тётушкой Сунь…

Люй сурово глянула на сына:

— Кому суждено помереть, тот помрёт, как ни крути; а коли не судьба, так и смерть обойдёт стороной.

Все трое мужчин во дворе будто не до конца поняли сказанное и смотрели на неё со слезами на глазах.

— Сань Фань, осталось ли ещё у тебя этого вашего семейного снадобья? Коли осталось, влей моей невестке флакончик, а не осталось — то и хрен с ним. — Она не стала ждать ответа и, ни на кого не глядя, высоко подняв голову и выпятив грудь, нетвёрдой походкой направилась к воротам.

Утром пятого дня пятого лунного месяца тысяча девятьсот тридцать девятого года в Далане, самой большой деревне северо-восточного уезда Гаоми, Шангуань Люй, не обращая внимания на свистевшие в воздухе пули и доносившийся издалека оглушающий грохот разрывов артиллерийских снарядов, входила вместе со своим заклятым врагом тётушкой Сунь в ворота своего дома, чтобы принять тяжёлые роды у своей невестки Шангуань Лу. Именно в этот момент японские конники в поле У моста топтали копытами трупы партизан.

Трое мужчин во дворе — её муж Шангуань Фулу, сын Шангуань Шоуси, а также оставшийся у них ветеринар Фань Сань (он гордо держал стеклянный флакончик с зеленоватой маслянистой жидкостью) — стояли так же, как и до её ухода. К ним присоединился рыжий пастор Мюррей. В просторном китайском халате из чёрного сукна, с тяжёлым бронзовым распятием на груди, он стоял у окна Шангуань Лу и, задрав голову к солнцу, на чистом дунбэйском диалекте, на каком говорят в Гаоми, громко читал молитву:

— Всевышний Господь наш Иисус Христос! Господи Боже, благослови и сохрани верного раба Твоего и друзей моих в этот час страданий и бедствий, коснись святой рукой Твоей глав наших, даруй нам силу и мужество, да родят младенцев жёны их, да дадут козы много молока, да принесут куры много яиц, да ослепит пелена мрака глаза лихих людей, да не вылетят пули их, да занесут их не туда кони их, да сгинут они в болотах и топях… Господи, ниспошли всевозможные наказания на главу мою, дозволь принять беды и страдания всякой живой души…

Остальные стояли, молча и торжественно внимая молитве. По выражению лиц было видно, что они тронуты до глубины души.

Подошедшая тётушка Сунь с холодной усмешкой отпихнула Мюррея в сторону. Пастор пошатнулся, удивлённо уставившись на неё, завершил свою пространную Молитву торопливым «Аминь!» и осенил себя крёстным знамением.

Отливающие серебром волосы тётушки Сунь были гладко зачёсаны, собраны на затылке в плотный, ровный пучок и закреплены блестящей серебряной шпилькой, а по бокам заколоты палочками из полыни. Она была в белой накрахмаленной кофте с косыми полами, под одной из боковых застёжек, почти под мышкой, виднелся белый носовой платок. Чёрные штаны, подвязанные ремешками чуть выше лодыжек, туфли с белой подошвой, бирюзовым верхом и вышитыми на нём чёрными цветами.