Наконец, Выдумщик сказал:

– Расскажу вам одну историю. Голос у него стал хриплым и чужим:

– Двое суток гремел океан и катились безумные волны. Умирал наш бесстрашный корабль. Трусы дрались за каждую шлюпку, за плоты, за воду, за ром – их никто не держал.

– Пусть уйдут! – сказал капитан, – Остальным по местам!

За ударом удар! Вверх – вниз, в черную пропасть. Двое суток гремел океан, теперь ветер стихает, наступает рассвет, рулевой за штурвалом, рядом с ним капитан.

– На румбе!

– Восемнадцать!

– Так держать! Кто там шляется? Это ты, юнга? Какого дьявола! Почему не в трюме? Почему не качаешь воду?

– Там нет места, я лишний.

– Лишних нет! Носи воду ведром или ладонью! Не стой! Марш! Хотя вот что, малыш, убери-ка с палубы мусор. После трусов всегда столько дряни.

Стало страшно, мелькнуло: «Иисусе! Сумасшедший, он сумасшедший!»

– Нет, юнга! – заревел капитан, – По глазам вижу, нет! Я еще не сошел с ума! Никогда голова не была такой светлой! Никогда не хотелось жить, как сейчас. Хорошо на душе. Те, что в трюме, тоже живут. Так и надо жить, мальчик. На пределе. Всегда на пределе. Умирая, малыш, живи… Так умирает не каждый… Мы умрем хорошо…На румбе?!!

– Девятнадцать!

– А ну прочь от штурвала! Вымой липкие руки! А ты встань сюда, рядом, юнга. Понял где твое место? Здесь могу стоять только я. Остальные работают в трюме. Здесь стою только я. Это самое тяжкое дело…

Человек умирает чистым… А сейчас, чтоб сияла палуба! Пусть корабль умрет тоже чистым… как человек! Понял? Марш!

– А потом, капитан?

– А потом только вплавь, юнга. Хоть до края земли. Кто устанет – отстанет. Ни звука! Пусть умрет просто, без вздора, и не будет мешать живым. Когда будешь тонуть, мальчик, видишь, вон летит над водой чайка. Это альбатрос. Кинь ему свой последний взгляд, и он возьмет твою душу. Он долго будет ее носить. А теперь, чтоб сияла палуба, как душа моряка перед смертью! Понял? Марш!.. Мы останемся, юнга, мы будем… мы останемся только людьми…

Замолчал навсегда капитан. Ветер, ветер, рваный рассвет…

Крепко свои тайны хранит море. Лопнут помпы – черпай ладонью…

С треском взлетела упругая чайка, на песок далеко забежала волна и оставила белую пену.

Замолчал Выдумщик, еще долго все смотрели в великое море…

– Пап, а все, что ты рассказываешь, правда?

– Правда.

– Тогда хорошо.

– Ты спи, Саня, я тебе еще расскажу.

Далеко-далеко отсюда, в городе Лампасе, в большом сером доме, на деревянном чердаке, одним окном выходящем к морю, другим – во двор, густо переплетенный бельевыми веревками словно корабельными снастями, жил Выдумщик со своим другом, старым Капитаном, который всегда носил тельняшку, попугая какаду на плече, не снимал с головы черную морскую фуражку и никогда не выпускал изо рта старую глиняную трубку.

Каждое утро по деревянной лестнице они поднимались на крышу, покрытую толстой красной черепицей, чтобы встретить первый луч восходящего солнца.

Хорошо пахло листвой и цветами, тихо было вокруг, будто город, кривыми улочками впадающий в море, затаился и тоже ждал солнце; ждал дремлющими домами, похожими на людей, людьми, спящими в этих домах, большими белыми чайками и притихшими голубями.

Казалось, тишина охватила весь белый свет и все ее слушают и все понимают, что нет ничего прекраснее этой тишины.

Еще сонно бормотали голуби, а большой оранжевый диск уже вынырнул из-за горизонта, и побежал по воде первый луч, и брызнуло за ним солнце.

Дома перестали хмуриться, чайки, загалдев, взлетели одна за другой, и голуби заговорили на голубином языке, а из под черепицы попадали в воздух разбойники-воробьи.

Море занялось птичьими голосами, деревья и цветы вздохнули и зашептались – утро проснулось, старый Капитан улыбнулся, а Выдумщик сказал:

– Здравствуй, солнце! – и подставил ладони золотым лучам.

Из домов уже выходили люди, когда Выдумщик и Капитан вошли в жадную черноту чердака, что бы начать свой день.

И как только они попали опять на чердак, Капитан закурил свою трубку и затосковал. Он всегда тосковал, когда падали на землю первые осенние листья и когда высоко над головами первые птичьи караваны вели их отважные капитаны.

Капитан сказал только: «Да-а-а…» – и вздохнул, и Выдумщику стало ясно, что сейчас Капитану лучше бы побыть одному, и сейчас он пойдет к морю смотреть в самую синюю даль, туда, где небо уходит за горизонт.

И когда Капитан пошел к морю смотреть в синюю даль, Выдумщик вынул перо и бумагу и попросил у соседки-старушки черных чернил.

– Вот! – подумал Выдумщик, – Мы напишем письмо всем капитанам, какие только есть на этом свете. Мы положим письмо в бутылку и бросим ее со скалы в море, и не будет тосковать и болеть старое морское сердце. Будет знать Капитан, что читают его письмо все капитаны.

И они написали письмо на всех известных старому Капитану тридцати трех языках и даже на языке никому неизвестного племени синих карликов, которых Капитан никогда не считал людоедами.

Они написали капитанам, чтоб крепко они берегли моря и океаны, заливы и проливы, берега и скалы, потому что нет для моряка ничего лучше в жизни, чем свежий морской ветер в лицо, чистая-чистая вода за кормой и крылья альбатроса над ней.

Они положили письмо в бутылку и залили ее сургучом.

Они отнесли бутылку на высокую скалу и бросили ее в море.

Они долго стояли и молчали, и даже какаду сидел смирно и не щипался за уши.

Капитан снял свою фуражку, и свежий ветер растрепал его волосы, так похожие на корабельную паклю.

Капитан смотрел вдаль и верил, что прочтут его письмо все капитаны во всех океанах, потому что есть еще морское братство, и никто не имеет права не вытащить из воды бутылку, не прочитать письмо и не бросить в волны другую бутылку.

– Вперед, только вперед, капитаны! – думал старый морской вояка и ему становилось грустно. Грустно и хорошо, и летели мысли за море, в океан, за седыми волнами, а над их головами, высоко-высоко, первые птичьи караваны вели их бесстрашные капитаны.

н. к.

Вот какая приключилась история. Он сидел один в своей комнате и смотрел в окно. Квартирка на первом этаже окнами на тихую улочку, и мимо иногда кто-то проходил. Он не мог потом сказать как он это все почувствовал, то ли по жилкам прошелестела холодная вода и кожа стала влажной, в пупырышку, то ли воздух стал гуще, тяжелей, он не мог этого вспомнить, но что-то точно уж было.