— Ну что, будете отвечать теперь?

— Буду.

Ну и прекрасно ответил по всем вопросам. Тот, хотя и зверем был, но понял мое состояние в тот момент“»[49].

А во время государственного экзамена по римскому праву профессор Ефимов сказал Николаю Рериху:

— Ну на что вам римское право, ведь, наверное, больше не вернетесь к нему.

Преподаватель был уже наслышан об успехах Рериха как художника и о том, что П. М. Третьяков купил его картину «Гонец».

Наконец весной 1898 года он защитил дипломную работу, написанную в университете под руководством историка русского права Василия Ивановича Сергеевича, по теме «Правовое положение художника Древней Руси». В довершение ко всему Николаю Рериху предоставили возможность преподавать в Императорском Петербургском археологическом институте. Ведь еще осенью 1897 года, при поддержке историков С. Ф. Платонова, А. А. Спицына и В. В. Стасова, Николай был принят в Императорское Русское Петербургское археологическое общество.

26 июля 1898 года Н. К. Рерих писал из имения в Изваре директору института Н. В. Покровскому:

«Глубокоуважаемый Николай Васильевич.

Недавно en petit comité[50] читал я свою будущую вступительную лекцию по художественной технике. Сам я ею недоволен, но на присутствовавших она произвела настолько выгодное впечатление (особенно одобрял ее Владимир Васильевич Стасов), что я беру смелость спросить у Вас: нельзя ли будет поместить ее в Известиях Института? Ввиду новости предмета, я полагаю, она может иметь общий интерес.

Не знаю, когда именно выходят выпуски, но если бы потребовалось, то я могу доставить Вам рукопись хоть теперь же. Мне очень бы важно и приятно было знать Ваше откровенное мнение о моем писании. Насколько мне известно, в соответствующих заграничных учреждениях пока подобных необходимых предметов художественных не практикуется; так что наше начинание представит собой редкий случай, где мы пойдем вперед. В настоящее время усиленно работаю над картиной, чисто археологического древнеславянского содержания.

Осенью, с Вашего позволения, преподнесу Институту небольшую картину, изображающую тип курганного поля XIII века Санкт-Петербургской губернии.

Простите, что беспокою Вас своим предложением относительно помещения вступительной лекции. Предан Вам и глубоко Вас уважаю. Николай Рерих»[51].

Уже в конце сентября Н. К. Рерих читал студентам первую вступительную лекцию из своего курса «Художественная техника в применении к археологии». Была выполнена и его просьба о публикации этой лекции в журнале. Только статья увидела свет не в «Вестнике Императорского Санкт-Петербургского археологического института», а в журнале «Искусство и художественная промышленность», помощником главного редактора которого позже стал Н. К. Рерих.

В 1898 году главный редактор нового журнала «Искусство и художественная промышленность» и секретарь Императорского Общества поощрения художеств 47-летний Николай Петрович Собко, автор «Словаря русских художников», предложил, по совету В. В. Стасова и Д. В. Григоровича, Николаю Рериху место помощника главного редактора и помощника директора Музея Общества поощрения художеств.

Писатель Дмитрий Васильевич Григорович еще с 1850-х годов был известен как коллекционер и знаток искусства. В 1864 году его избрали секретарем Общества поощрения художеств, и он проработал в этой должности почти 20 лет. По его инициативе при Обществе был организован музей, который он и возглавил, оставив пост секретаря. Однако Николай недолго был помощником Дмитрия Васильевича. В 1899 году Григорович неожиданно умер, и созданный им музей возглавил недолюбливавший Н. К. Рериха коллекционер Михаил Петрович Боткин, родной брат известного врача лейб-медика Его Величества Сергея Петровича Боткина.

Как писал об этом времени Николай Константинович в своем дневнике: «…главным образом приглашение произошло по линии Д. В. Григоровича. Не успел он утвердить меня по музею „Общества“, как умер, а музей перешел в ведение Боткина. Я же именно тогда писал против Боткина и критиковал его реставрацию Новгородской Софии. После этого мне казалось невозможным с Боткиным встретиться, а тем более сотрудничать. Но И. П. Балашев, бывший вице-председателем, был иного мнения. Со свойственной ему торопливостью он пригласил меня поехать вместе с ним к Боткину под предлогом осмотра известной боткинской коллекции. Прием превзошел всякие ожидания. Не только была показана коллекция самым предупредительным образом, но было заявлено о великом удовольствии встретиться в музее „Общества“, и таким образом все приняло совершенно неожиданные размеры. По поводу же моих статей о Софии было сказано, что Боткин читал их с огромным интересом. Конечно, еще много раз пришлось в деле столкнуться с академической рутиною Боткина. При выборах в академики именно Боткин произнес речь против меня, но когда избрание все же состоялось, то на другое утро Боткин уже был у меня, целовался и говорил улыбаясь:

— Ну и была битва, слава Богу, победили.

Он не знал, что еще накануне вечером Щусев и Беренштам позвонили по телефону о положении дела. Так же точно Боткин был против моего назначения директором школы, но, когда и оно все же состоялось, он с улыбками и объятиями спешил оповестить о победе. Опасный был человек, но все-таки поблагодарю его за учебу…»[52]

Внешне Михаил Петрович был похож на лукавого московского подьячего XVII века, какими их обычно рисуют художники: с жидкой монгольской бородкой, монгольскими маленькими глазками и преувеличенной ласковостью в обращении. При встрече он всегда обнимался и говорил какие-нибудь сахарные любезности. Обнимая Бенуа, которого он, так же как и Рериха, недолюбливал, считая его самым отъявленным декадентом, Боткин сладко и вкрадчиво говорил, захлебываясь от счастья:

— Дорогой мой, какой же вы талантливый и как же я вас люблю.

А когда о Боткине написали, что он занимает восемнадцать платных должностей, он спокойно сказал:

— Вот если бы меня спросили, я бы им сказал, что девятнадцатую должность они забыли!

М. П. Боткина многие побаивались и поэтому не любили. Как писал о нем художник Игорь Грабарь, «Боткину доставляло физическое наслаждение вливать ложку дегтя во все бочки с медом, стоявшие на его дороге и почему-либо ему мешавшие. Не было такого хорошего и большого художественного предприятия, которого он не стремился бы сорвать. Делал он это столь мастерски, что его участие в очередной „пакости“ не легко было установить: о нем больше догадывались»[53].