Он сумел заработать деньги. Пожалуй, это было достойно удивления. Окончив университет, он уехал в город, поставлявший на озеро Блэк-Бэр богатых гостей. Когда Декстеру было двадцать три и он не успел провести в городе и пары лет, уже находились люди, говорившие: «Да, этот парень далеко пойдет!» Вокруг отпрыски богачей разбрасывали деньги на ветер, покупая рискованные облигации, с риском вкладывали наследственные капиталы или же корпели над парой дюжин томов заочного «Курса предпринимательства Университета Джорджа Вашингтона», но Декстер, благодаря университетскому диплому и уверенному тону, сумел взять в долг тысячу долларов и купил долю в прачечной.

В то время это был совсем небольшой бизнес, но Декстер освоил английский метод стирки тонких шерстяных гольфов – они у него после стирки не садились, – и за год ему удалось создать клиентуру из любителей щеголять в широких спортивных бриджах. Мужчины требовали, чтобы их гольфы и свитера из дорогой шетландской шерсти отправляли стирать только в прачечную Декстера, подобно тому, как раньше они требовали, чтобы им давали только того кедди, который не теряет мячики. Чуть позже и их жены стали стирать белье только у него – и он открыл еще пять филиалов по всему городу. Ему не исполнилось и двадцати семи, а у него уже была самая крупная в этой части страны сеть прачечных. И тогда он продал бизнес и уехал в Нью-Йорк. Но из всей его жизни для нас представляет интерес лишь то время, когда первый крупный успех был у него еще впереди.

Ему было двадцать три, когда мистер Хат – один из тех седовласых людей, что говорили: «Да, этот парень далеко пойдет!», – пригласил его на выходные в гольф-клуб на Шерри-Айленд. Декстер расписался в журнале для гостей и в тот же вечер отправился играть в гольф в компании мистера Хата, мистера Сендвуда и мистера Т. А. Хедрика.

Он не счел уместным рассказывать о том, что когда-то таскал клюшки за мистером Хатом по этому самому полю или что мог бы с закрытыми глазами показать здесь каждую песчаную ловушку и канаву; он поглядывал на шедших за ними четверых кедди, пытаясь подметить какую-нибудь черту или жест, который напомнил бы ему его самого, дабы сократить пропасть, отделившую его настоящее от прошлого.

Это был весьма любопытный день, четко разделенный на части мимолетными и такими знакомыми впечатлениями. На мгновение ему почудилось, словно он забрел в чужие владения, а в следующий миг он сам поражался охватившему его чувству превосходства по отношению к мистеру Т. А. Хедрику, оказавшемуся занудой и не таким уж и сильным игроком.

Затем, благодаря потерянному мистером Хатом на лужайке у пятнадцатой лунки мячику, случилось нечто крайне важное. Они бродили в жесткой траве рафа в поисках мячика, когда сзади, из-за холма, донесся звонкий крик: «Эй, берегись!» Все тут же оставили поиски, обернулись, и над холмом просвистел яркий новенький мячик, угодивший мистеру Т. А. Хедрику прямо в живот.

– Черт возьми! – воскликнул мистер Т. А. Хедрик. – Да когда же перестанут выпускать на поле этих безумных дамочек! Это уже просто возмутительно!

Из-за холма показалась голова, и одновременно послышался голос:

– Будьте добры, позвольте нам пройти!

– Вы попали мне в живот! – с яростью объявил мистер Хедрик.

– Я? – Девушка подошла к мужчинам. – Простите! Но я ведь кричала: «Эй, берегись!»

Она окинула небрежным взглядом каждого, а затем стала осматривать фервей в поисках мячика.

– Неужели он отскочил в раф?

Невозможно было понять – то ли это был просто наивный вопрос, то ли она хотела поиздеваться? Но через мгновение все сомнения рассеялись, потому что на холме появился ее спутник, и она весело крикнула:

– Я здесь! Попала бы прямо на лужайку, если бы тут никто не стоял!

Она встала в позу, приготовившись нанести легкий удар клюшкой, и Декстер внимательно ее рассмотрел. На ней было синее полосатое платье, отделанное у воротника и на рукавах белой каймой, подчеркивавшей ее загар. Бросавшаяся в глаза худоба, делавшая ее страстные глаза и опущенные книзу губы смешными, когда ей было одиннадцать, теперь исчезла. Она стала захватывающе красивой! Румянец на ее щеках располагался прямо по центру, словно это была не живая, а нарисованная женщина; румянец был неяркий, он был теплый, изменчивый и лихорадочный, и столь неуловимый, что казалось, будто он в любое мгновение готов поблекнуть и исчезнуть. Этот румянец и подвижные губы создавали непрерывное впечатление постоянного движения, бурлящей жизни, необузданной жизненной силы, лишь отчасти уравновешивавшейся печальной прелестью ее глаз.

Она торопливо и без всякого интереса ударила клюшкой, загнав мячик в песчаную ловушку с другой стороны лужайки. С быстрой лицемерной улыбкой, небрежно бросив: «Благодарю вас!», она пошла вслед за мячиком.

– Ох уж эта Джуди Джонс! – произнес мистер Хедрик у следующей лунки, где им пришлось выждать несколько мгновений, пока она, оказавшись впереди них, не выполнит удар. – Ей поможет лишь одно: сначала – полгода пороть по субботам, а затем – выдать замуж за какого-нибудь старорежимного капитана кавалерии!

– Но, боже мой, как она прекрасна! – сказал мистер Сендвуд, которому было чуть за тридцать.

– «Прекрасна»! – презрительно передразнил мистер Хедрик. – Она всегда выглядит так, словно ждет поцелуя! Так и манит своими коровьими глазищами всех наших городских бычков!

Сомнительно, что мистер Хедрик в тот момент намекал на материнский инстинкт.

– А она могла бы весьма недурно играть в гольф, если бы старалась, – сказал мистер Сендвуд.

– Она не спортсменка! – с напыщенным видом произнес мистер Хедрик.

– Но у нее прекрасная фигура! – сказал мистер Сендвуд.

– Давайте лучше возблагодарим господа, что удар у нее не самый сильный! – сказал мистер Хат, подмигнув Декстеру.

Вечер закончился с заходом солнца, ушедшего в бурлящем водовороте чередующихся золотых и синевато-багряных оттенков, оставившем после себя сухую, наполненную шорохами ночь западного лета. Декстер сидел на веранде гольф-клуба и наблюдал, как под действием легкого ветра по воде бегут волны, словно черная патока при свете полной луны. Затем луна приставила палец к губам, и воды озера превратились в тусклую и безмолвную зеркальную гладь. Декстер надел купальный костюм и поплыл на самый дальний плот, где растянулся во весь рост; вода стекала с него каплями на влажную поверхность трамплина.

Плескалась рыба, светили звезды, сияли огни вокруг озера. С погруженного во тьму полуострова доносились звуки пианино, наигрывавшего прошлогодние песенки и мелодии еще более далеких лет – из «Чин-Чин», «Графа Люксембурга» и «Шоколадного солдатика»; звук пианино над водной гладью всегда казался Декстеру прекрасным, вот почему он лежал, не двигаясь, и слушал.

Пианино заиграло веселую мелодию, которая была новинкой лет пять назад, когда Декстер учился на втором курсе университета. Эту песенку играли на одном балу, а он тогда не мог себе позволить такой роскоши, как бал, поэтому он стоял на улице у окна гимнастического зала и слушал. Мелодия вызвала у него нечто вроде взрыва чувств, и сквозь призму этого взрыва он окинул мысленным взором весь свой жизненный путь. На него нахлынуло сильное и глубокое чувство благодарности – он ощутил, что в этот момент он достиг чудесной гармонии с жизнью, и мир вокруг излучает блеск и очарование, которых ему, быть может, больше никогда и не увидеть…