Позади остался мост и серые волны, глухо накатывающиеся на берег. Он увидел скамейки и, чувствуя легкую усталость от проведенного на ногах дня, побрел в их сторону. Сел, положил рядом трость, закурил сигарету и смотрел на игру света и тени меж гребней волн. Унылое одиночество.

Чья-то неясная фигура проплыла мимо, вернулась и примостилась на соседней скамейке. Он продолжал курить, храня мрачное молчание. Сосед неожиданно встрепенулся и пересел на его скамейку; теперь он понял, что это женщина, но продолжал безучастно разглядывать волны.

— Паршивое настроение, да?

Он повернулся. Существо без возраста, белая маска пудры на лице, заметные даже в сгущающихся сумерках красные пятна румян на щеках — порождение современного города.

— Да, — ответил он.

— А может, я тебя развеселю?

— Посиди со мной немного. Я бы хотел поговорить с тобой.

— Боже, только никаких проповедей, мистер! Я их уже наслышалась на своем веку!

— Нет, никаких проповедей. Просто хочу поговорить.

— Пожалуйста, я вся здесь.

Эдмонд достал из кармана купленную книгу.

— Ты читала это?

Она слегка придвинулась, взглянула на название и улыбнулась.

— Ага, а я — то решила, что ты какой-нибудь проповедник. Не-а, не читала. Ко мне ходил один постоянно, вот он рассказывал. Смешно.

— Это действительно смешно?

— Ага, особенно там, где этот втрескался. — Женщина рассмеялась. — Девочки, когда слушали, так чуть не поумирали со смеху.

Эдмонд протянул ей книгу.

— Ты можешь взять это себе.

— Спасибо, — сказала женщина и пододвинулась еще ближе.

— Скажи, мы пойдем куда-нибудь?

— Я хочу немного поговорить с тобой.

— Говори, но мне ведь жить на что-то нужно.

— Да, — согласился Эдмонд, — это правда, но не вся.

— Разговорами сыт не будешь, а мне нужно жить.

— Зачем?

— Зачем? Ты что такое говоришь? Всем нужно жить, разве не так?

— Кажется, люди в это действительно верят.

— Эй, да что с тобой? Я тебе что, не нравлюсь?

— Ты мне нравишься не больше, чем все остальные.

— Слушай, а кто ты вообще-то такой?

— А вот это-то я и сам иногда не понимаю.

Он поднялся, вскочила и его неожиданная подружка. Эдмонд опустил руку в карман, вытащил наугад какую-то купюру — оказалось пять долларов — и протянул их женщине.

— Приятно провести вечер, — пожелал он.

— И это все, что тебе нужно?

— Да.

— Господи, спаси. Чокнутый! Слышишь, со мной никогда… — женщина не договорила. — А я знаю, что с тобой не так! Ты, должно быть, гомик!

Эдмонд холодно разглядывал женщину. И вдруг какое-то бесовское пламя полыхнуло в его глазах. Он вскинул руку, а там, где кончалась ладонь, пять пальцев, как пять маленьких змей, извиваясь потянулись к застывшему лицу. Эдмонд пошевелил ими, и змеи-пальцы начали сворачиваться, обхватывая друг друга все ближе подбирались к глазам женщины. Не в силах пошевелиться какое-то мгновение она зачарованно смотрела, потом пронзительно вскрикнула, отшатнулась и бросилась бежать прямо по пожухлой траве газона в сторону освещенного пятна улицы.

— А вот это, — произнес Эдмонд, снова усаживаясь и доставая новую сигарету, — и есть юмор!

«Энтомолог, — в привычном кресле перед трепещущим огнем камина предавался размышлениям Эдмонд, — изучив один вид насекомых, переходит к другому и в сравнении познает отличия их жизненных циклов и врожденных инстинктов.

Я же, без всякой пользы, трачу время на изучение одного муравейника под названием Чикаго. Возможно, что в сравнении с другими муравейниками и я познаю желаемое».

И, оставив обезьянку Homo на попечение Магды, Эдмонд отправился странствовать. Без намека на интерес он бросил небрежный взгляд на Нью-Йорк, и тут же отплыл в Ливерпуль, но не оттого, что стремился поскорее окунуться в атмосферу Туманного Альбиона, а лишь потому, что этот маршрут казался наиболее удобным. За Англией пришел черед Франции, где Эдмонд провел несколько месяцев и где более всего оценил достоинства величественных гор на испанской границе.

Немецкий и французский он получил в награду за скуку классных комнат; прочие языки давались ему с такой же удивительной легкостью, и он свободно, со скоростью меняющего окраску хамелеона, овладевал любым местным диалектом. Пожалуй, и все, ибо странствия его оказались бесплодны, и не нашел он заметных отличий в человеческой природе, разве что самых поверхностных.

В Париже и Венеции он пропадал в лавках букинистов и многое добавил к своей книжной коллекции. Несколько раз в руки его попадали воистину удивительные вещи — маленький, не помеченный никакой датой манускрипт, странный жест Жиля де Ре, на двенадцати страничках в подробностях описывающего опыты Роджера Бэкона с механической головой. Были и еще находки.

«Так могу ли я считать себя единственным в своем роде? — мучил он себя вопросами. — Наверное, и в другие времена существовали подобные мне, такие же одинокие, такие же лишенные связи со своим миром». И мысли эти наполняли его невыразимой грустью. «Здесь почти или совсем непонятыми лежат в пыли и забвении их труды, в то время как обладатели разума гораздо меньшей силы и прозорливости оказались вознесенными на трон науки».

Вот так и странствовал наш: герой, порой вознагражденный, а чаще гонимый скукой и отчаянием бесполезности собственного бытия — ощущениями, преследовавшими его всегда, от которых не могла избавить никакая сила. Минул год, и он неожиданно бросает свои поиски, в Гавре садится на отплывающий в Новый Свет пароход.

«Homo Sapiens есть общий вид, — делает он заключительный вывод, — и где бы этот вид ни размножался, за исключением лишь разницы в обычаях, не встретишь каких-то коренных отличий в его духовном содержании. В этом скрывается причина серости современного бытия, утратившего какие-либо романтические оттенки, и не существует в этом мире более ничего уникального, не похожего на уже когда-то виденное. Люди разделены на типы, относятся к какому-нибудь классу, и никто из них не заслуживает определенного артикля. Крейкен исчез из их сознания и заменен прозаическим китом. Разве что в памяти торговцев еще живет легенда о золотом руне».

Он появился в Кенморе, наверное, через несколько часов после того, как Homo издала последний слабый кашель-стон и отошла в мир иной, всего-то по причине неестественного климата и окна, вовремя не закрытого Магдой. Склонив голову, Эдмонд смотрел на маленькое, лохматое тельце, и нечто похожее на чувство шевельнулось в его душе.

«Вот уходит мой странный друг, единственное существо, чье общество я мог просто не замечать. В память о дружбе сегодня я воздвигаю памятник».