преследованию разъяренного зверя. В конце концов, несмотря на сломанное бедро, ему все же удалось достичь берега. Я боялся, что рана уже сильно нагноилась: его ведь целых двенадцать часов везли сюда в каноэ, перевязав раненую ногу грязным тряпьем.

У меня у самого была встреча с гиппопотамом, которая, по счастью, окончилась благополучно.

Как-то раз осенью, к вечеру уже, меня вызвали к одному плантатору. Чтобы добраться до него, надо было проплыть по узкому, не более пятидесяти метров ширины, протоку с быстрым течением. В самом конце пути мы заметили вдалеке двух гиппопотамов. Когда настала пора возвращаться, — а к тому времени сделалось уже совсем темно, — в фактории мне посоветовали отправиться кружным путем, что заняло бы лишних два часа, дабы избежать езды по узкому протоку и встречи с гиппопотамами. Однако гребцы наши до того уже устали, что я не решился требовать от них столь большого напряжения сил. Едва только мы вошли в канал, как бегемоты вынырнули из воды в каких-нибудь тридцати метрах от нас. Мычание их походило на звук, который издают дующие в лейку дети, только было несколько громче. Гребцы направили лодку к берегу, где течение было всего слабее; гиппопотамы последовали за нами и поплыли вдоль противоположного берега. Продвигались мы очень медленно. Это было удивительно красивое и волнующее зрелище.

Застрявшие на середине протока пальмовые стволы торчали из воды и покачивались, точно тростник. На берегу черной стеной высился лес. Все вокруг было залито волшебным светом луны. Гребцы задыхались от волнения и едва слышно старались подбодрить друг друга. Гиппопотамы высовывали свои чудовищные головы из воды и гневно на нас смотрели.

Четверть часа спустя мы выбрались из этого протока и поплыли вниз по узкому рукаву реки. Гиппопотамы провожали нас мычанием. Я же дал себе слово впредь никогда не жалеть лишних два. часа времени на кружный путь, лишь бы избежать встречи с этими примечательными представителями животного мира. И вместе с тем мне дорого воспоминание об этих страшных, но в то же время чудесных минутах.

* * *

1 ноября под вечер меня снова вызвали в Нгомо. Жена миссионера Фора по рассеянности прошла несколько метров по жаре с непокрытою головой и лежала теперь в тяжелой лихорадке, сопровождающейся еще и другими грозными симптомами.

Спутник мой по пароходу был прав, говоря, что солнце здесь самый страшный враг. Один из работавших в фактории белых прилег отдохнуть после обеда, и солнечным лучам достаточно было маленькой, величиной с талер, дырки в крыше, чтобы вызвать у него тяжелую лихорадку с бредом.

У другого опрокинулась лодка, и он потерял свой тропический шлем. Как только он уселся верхом на перевернутую лодку, предчувствуя опасность, он стащил с себя рубашку и куртку, чтобы прикрыть ими голову. Но было уже поздно: с ним приключился тяжелый солнечный удар.

Капитану небольшого торгового судна потребовалось сделать кое-какую починку в киле вытащенного на берег судна. Ему пришлось так вытягивать шею, что затылок обожгло солнцем. Он тоже был после этого на волосок от смерти.

Капитан маленького парохода, которому самому пришлось пострадать от солнечного удара, оказался настолько любезен, что предложил заехать за мной, чтобы отвезти меня на миссионерский пункт в Нгомо. Жена моя поехала вместе со мною, чтобы ухаживать за больной.

По совету одного опытного колониального врача я стал лечить солнечный удар так, как лечат малярию: вводил внутримышечно концентрированный раствор хинина. Можно считать доказанным, что облучение солнцем особенно опасно для больных малярией; некоторые врачи утверждают даже, что едва ли не половину всех симптомов следует отнести за счет возникающего под действием солнечного удара приступа этой болезни.

Вслед за тем в подобных случаях, для того чтобы избежать поражения почек, которое может оказаться крайне опасным и даже угрожать жизни пациента, — ибо тогда он уже не сможет принимать внутрь никаких лекарств и все будет вызывать рвоту, — необходимо бывает ввести достаточное количество жидкости. Самое лучшее — это ввести подкожно или внутривенно пол-литра дистиллированной и стерилизованной воды, в которой растворено четыре с половиной грамма очищенной поваренной соли.

По возвращении из Нгомо мы были приятно поражены, узнав, что предназначенный под больницу барак из рифленого железа готов. Две недели спустя была в основном закончена и внутренняя его отделка. Мы с Жозефом выбрались из курятника и устроились на новом месте; моя жена усердно нам помогала.

За постройку этого барака я глубоко благодарен обоим миссионерам-ремесленникам — г-ну Касту и г-ну Оттману. Г-н Каст — швейцарец, г-н Оттман — аргентинец. Большую роль сыграло то, что мы могли обсудить вместе с ними все детали и что оба они приняли во внимание те соображения, которые диктовались мне медициной. Поэтому, несмотря на то что барак очень мал и примитивен, все в нем до последней мелочи продумано с исключительной тщательностью. Использован каждый уголок.

В бараке этом два помещения, по четыре квадратных метра каждое; первое предназначено для приема больных, второе — операционная. К ним примыкают две боковые каморки, прикрытые выступами крыши. Одна служит аптекой, другая — стерилизационной.

Пол цементный. Окна очень большие и доходят до самой крыши. Благодаря этому горячий воздух не скопляется под крышей, а рассеивается. Все поражаются тому, как у меня прохладно в помещении, хотя, вообще-то говоря, в тропиках бараки из рифленого железа пользуются дурной славой, как очень душные. Окна не остеклены и только затянуты сеткой из тонкой проволоки, оберегающей от москитов. Снаружи сделаны ставни на случай бури.

По стенам тянутся широкие полки. Иные сколочены из лучших пород дерева. В нашем распоряжении не было обыкновенных досок, а напилить новые стоило бы значительно дороже, чем использовать те, которые у нас имелись в наличии, не говоря уже о том, что это на несколько недель задержало бы весь ход работ.

Под крышей натянута белая парусина, которая служит потолком; она предохраняет от москитов, иначе те проникали бы сюда сквозь каждую щель.

В декабре были готовы комната для ожидания и барак для приема больных. Оба эти помещения построены наподобие больших негритянских хижин — из нетесаного дерева и листьев рафии. Часть строительных работ я выполнил сам под руководством миссионера Кристоля. Стационар для больных насчитывает тринадцать метров в длину и шесть в ширину. Большая хижина отдана в распоряжение Жозефа.

Строения эти расположены по обе стороны дороги длиною в двадцать пять метров, ведущей от барака из рифленого железа к речной бухте, куда пристают туземные каноэ с больными. Бухта эта укрылась в тени великолепного мангового дерева.

После того как