Из темноты показалась грузная фигура Грязного Буча. Тот до сих пор не мог простить себе, что приволок в ночлежку «этого урода». Убогий вжался в стену и подгреб тряпки ближе к себе, но на этот раз Буч прошел мимо, едва удостоив его взглядом. Когда его громоздкая фигура исчезла за углом, Убогий облегченно вздохнул. За последние два месяца он научился многому из того, что крысы знают от рождения. А также чего можно ожидать от человека, который считает тебя намного ниже себя и абсолютно уверен в собственной безнаказанности. Знать это было жизненно необходимо. Главное же из всего, что он успел понять за последние недели, было следующее: его первейшая забота — выжить, ни о чем другом он не должен даже думать. Все, что выходит за этот четко очерченный круг, любая мысль и переживание — в его положении непозволительная роскошь.

Мамаша Джонс подняла его на рассвете. Выглядел этот подъем довольно бесцеремонно. Убогий проснулся от чувствительной затрещины, и, пока он ошеломленно хлопал глазами, мамаша Джонс сунула ему в руки миску овсянки, скупо приправленной НАСТОЯЩИМ МАСЛОМ, и добродушно пробормотала:

— Ешь, страдалец.

Убогий, несколько ошарашенный столь щедрым подношением, тут же принялся торопливо уплетать кашу. В его положении грех было бы упустить такую возможность набить брюхо.

Мамаша вернулась спустя пару минут, когда Убогий уже долизывал донышко тарелки. Забрав тарелку, она поманила его за собой. Убогий поднялся и, опираясь на костыль, шустро поковылял за ней. В закутке мамаши Джонс стояло большое корыто, наполненное горячей водой, от которой поднимался белый пар, рядом лежала относительно чистая тряпица и потрепанный, но чистый комбинезон портового рабочего. А также совершенно не подходящий к нему дорожный термоплащ с давно выпотрошенными внутренностями. В таком виде он вряд ли мог кого-то согреть, но для любого ночлежника был бы шикарным подарком, поскольку выглядел почти целым. А большинство обитателей ночлежки носили свою одежду до тех пор, пока общая площадь дыр не становилась больше площади оставшейся ткани. Впрочем, многие и после этого продолжали таскать свои одежки, просто надевая их в несколько слоев, так, чтобы верхняя закрывала прорехи нижней и так далее. Убогий и сам сейчас был одет именно так.

Рядом с корытом стоял Грязный Буч, переругиваясь то ли с мамашей, то ли с корытом, поскольку мамаша Джонс не обращала на него никакого внимания. Когда Убогий, переступив порог, настороженно замер, готовый броситься вон, если вдруг Буч обратит свой гнев на него, мамаша Джонс повернулась к нему и показала рукой на корыто:

— Раздевайся.

Убогий удивленно воззрился на нее. Он знал, что мамаша относится к нему неплохо, но то, что он видел перед собой, по местным меркам было настоящим, стопроцентным чудом. А то, что в этом участвует Грязный Буч… И тут Буч напомнил о себе. Он шагнул вперед и рявкнул:

— Шевелись, мешок с костями, я что, должен тут сгнить, пока ты соизволишь раздеться?!

Убогий тут же начал непослушными руками торопливо стягивать с себя тряпье, а мамаша Джонс посмотрела на Буча и укоризненно покачала головой:

— Ты мог бы быть с ним поласковей, Бучито.

— Еще чего, — пробормотал тот, но, когда Убогий наконец разоблачился, он подхватил его, почти не причинив боли, и опустил в корыто.

Спустя полчаса Убогий сидел на табурете, облаченный в поношенную, но чистую одежду, и наслаждался давно забытым ощущением хорошо вымытой кожи и отсутствием уже ставшей привычной вони. Вернее, вонь не исчезла окончательно, ведь никуда не исчезла ночлежка, просто по сравнению с тем облаком вони, которое постоянно окружало его последнее время, то, что ощущал сейчас его нос, казалось просто свежим дыханием майского утра. Очевидно, все это было написано у него на лице, потому что мамаша Джонс, жалостливо посмотрев на него, порылась в своем закутке, шаркая ногами, подошла к Убогому и протянула ему замасленный кулек. Убогий вскинул удивленный взгляд на Мамашу, осторожно взял кулек и развернул: на измятом листке бумаги лежало два небольших желтоватых кусочка сала. Убогий тупо уставился на этот немыслимый деликатес. Он подействовал на него как холодный душ. По своей наивности Убогий еще мог принять за нечаянное чудо все, что произошло с ним до сего момента, но сало… Он поднял на мамашу Джонс испуганные глаза и спросил срывающимся голосом:

— Что со мной сделают?

Мамаша всхлипнула и отошла в сторону, а на пороге каморки появился отлучавшийся куда-то Грязный Буч. Бросив сердитый взгляд на мамашу Джонс, он повернулся к Убогому и рявкнул:

— Ну, ты готов? Убогий вздрогнул:

— К чему?

Грязный Буч посмотрел из-под насупленных бровей на мамашу, потом на Убогого и кивнул в сторону двери:

— Вставай. Пошли.

— Куда? — Убогий не двигался.

С перекошенным от бешенства лицом Буч схватил Убогого за шиворот, стащил с табурета и, встряхнув несколько раз, проорал:

— Куда надо!

Мамаша Джонс всплеснула руками:

— Бучито!

Тот недовольно покосился на мамашу Джонс, однако выпустил воротник Убогого, который мешком свалился на пол с лицом, мокрым от слез, и комком горечи во рту. Он в очередной раз почувствовал себя унизительно слабым и никчемным, и ему подумалось, что лучше бы ему сейчас же умереть.

Буч не дал ему долго размышлять. Он легонько пнул его под ребра и, бросив на мамашу Джонс настороженный взгляд, примирительно сказал:

— Ну ладно, вставай, пора.

Убогий понимал, что всякое сопротивление с его стороны бесполезно, будет только хуже. Грязный Буч еще больше разозлится и вообще перестанет обращать внимание на мамашу Джонс, а это значит, что его все равно доставят туда, куда хотят, да перед этим еще и изобьют Поэтому он неуклюже поднялся, с каким-то странным в данных обстоятельствах огорчением подумав об испачканных штанах, и обреченно заковылял к двери. Буч подхватил упавший костыль, догнав Убогого, сунул ему в руку, распахнул дверь и, поддерживая его под локоть, вывел наружу.

Последний раз Убогий был на улице три месяца назад, но единственным сохранившимся воспоминанием было ощущение влаги на лице, то ли от дождя, застигнувшего его в лесу, то ли оттого, что во время очередного падения он упал лицом в лужу. Больше он ничего не помнил, поэтому, выйдя из дверей, он невольно остановился и зажмурился. Как ни удивительно, Буч не стал пихать Убогого в спину, а терпеливо дождался, пока тот откроет глаза, и лишь потом осторожно подтолкнул в поясницу. То ли от яркого света, то ли от свежего ветерка, то ли еще почему, но Убогий вдруг почувствовал такой прилив сил, что сумел без посторонней помощи сделать несколько шагов и перейти через переулок, в котором и располагалась ночлежка. Однако, дойдя до угла, он почувствовал, что задыхается, с трудом подошел к стене и, прислонившись к ней спиной, повернулся в сторону ночлежки. Он впервые видел ее с улицы. Ночлежка занимала цокольный этаж обгоревшего, полуразрушенного здания, судя по всему до пожара бывшего припортовым складом. Убогий из разговоров знал, что в припортовом районе есть и другие ночлежки и что в сравнении с многими из них берлога мамаши Джонс — грязная дыра. Но на протяжении нескольких месяцев она была его домом. К тому же ночлежки получше, как правило, принадлежали «крутым», и вряд ли Убогому удалось бы протянуть там дольше, чем требуется для того, чтобы извлечь нож и полоснуть им по горлу. Он еще раз посмотрел на ночлежку и с какой-то мрачной иронией подумал: «От пепелища ушел и к пепелищу пришел». В темном провале двери белели лица ночлежников, следивших за ним с некоторой жалостью, любопытством и даже злорадством. Убогий вдруг разозлился на себя и, решительно оттолкнувшись от стены, крикнул Грязному Бучу: