Ирина. Когда я сегодня проснулась, встала и умылась, то мне вдруг стало казаться, что для меня все ясно на этом свете, и я знаю, как надо жить[6]. Человек должен трудиться, работать в поте лица, кто бы он ни был, и в этом одном заключаются смысл и цель его жизни, его счастье, его восторги. Как хорошо быть рабочим, который встает чуть свет и бьет на улице камни, или пастухом, или учителем, который учит детей, или ма­шинистом на железной дороге... Боже мой, не то что человеком, лучше быть волом, лучше быть простою лошадью, только бы работать, чем молодой женщиной, которая встает в двенадцать часов дня, потом пьет в посте­ли кофе, потом два часа одевается... о, как это ужасно! В жаркую погоду так иногда хочется пить, как мне захотелось работать. И, если я не буду рано вставать и не буду трудиться, то откажите мне в вашей дружбе, Иван Романыч!

Чебутыкин {нежно). Откажу, откажу...

Ольга. Отец приучил нас вставать в семь часов. Теперь Ирина про­сыпается в семь и по крайней мере до девяти лежит и о чем-то думает, и с таким серьезным лицом!®

Ирина. Не говори, Оля, не говори...1"

Тузенбах. Мне так понятно это томление, тоска по трудед. Я не работал ни разу в жизни. Родился я в Петербурге, холодном и праздном, в семье, которая никогда не знала труда и никаких забот. Помню, когда я приезжал домой из корпуса, то лакей стаскивал с меня сапоги, я каприз­ничал в это время, а моя мать смотрела на меня с благоговением и удив­лялась, когда другие смотрели на меня иначе. Меня оберегали от труда, но не уберегли от влияния этой надвигающейся на всех нас громады, этой славной здоровой бурие, которая идет, уже близка и скоро сдует с нашего общества лень, равнодушие, предубеждение к труду иж гнилую скуку3. Через какие-нибудь 25—30 лет работать будет уже каждый чело­век. Каждый!

Чебутыкин. А я не буду работать".

Соленый. Не в обиду будь сказано, через 25 лет вас уже не будет на свете, слава богук.

Чебутыкин (смеется). А я в самом деле никогда ничего не делал, честное, благородное слово... аКак вышел из университета, так не ударил пальцем о палец, даже ни одной книжки не прочел, а читал одни только газеты. (Вынимает из кармана газету5.) Вот... Знаю по газетам, что был, положим, Белинский®, а что он там писал, не знаю, честное словог... Ничего не делал всю жизнь, и всю жизнь мне было некогда почему-то .к

Стук в пол из нижнего этажа.

Вот видите... Зовут меня вниз, кто-то ко мне пришел... Я сейчас приду... погодите. (е Уходит, расчесывая бороду.)

Ирина. Это он что-то выдумал.

Тузенбах. Да. Ушел с торжественной физиономией, очевидно, принесет вам сейчас подарок.

И р и н а. Как это неприятно.

Ольга. Да, это ужасно. Он всегда делает глупости.

М а ш а. Слава богу, слава нам, Туртукай взят и мы тамж... (Встает и напевает тихо.)

Ольга. Тебе грустно, Маша?[7]

Маша (напевая, надевает шляпу).

Ирина. Куда ты?

Маша. Домой.

Ирина. Странно.

Тузенбах. Уходить с именин!

Маша. Все равно. Приду вечерком... Прощай, моя милая", моя хорошая... (Целует Ирину.) Желаю тебе еще раз, будь здорова, будь сча­стлива. В прежнее время, когда был жив отец, к нам на именины прихо­дило всякий раз по тридцать — сорок офицеров, было шумно, а сегодня ь тихо, как в пустыне... Я уйду... Сегодня я в мерлехлюндии, не весело мне, и ты не слушай меня. (Сквозь слезы смеясь31.) После поговорим, а пока прощай, моя милая, пойду куда-нибудь.

Ирина (недовольная). Ну, какая ты...

Ольга (плачет тйхо)м.

Соленый: Все это философистика, эта ваша софистика, мистика, извините, не стоит гроша медного. Все это брандахлыстика[8].

Маша. Что вы хотите этим сказать0?

Соленый. Ничего. Он ахнуть не успел, как на него медведь насел.

Пауза.

Маша {Ольге сердито). Не реви!

Входят Анфиса и Ферапонт с тортом.

Анфиса. Сюда, батюшка3. Входи, ноги у тебя чистые. {Ирине.) Из земской управы, от Протопопова Михаила Иваныча... Пирог...

Ирина. Спасибо... Поблагодари... (Принимает пирог[9].)

Ферапонт. Чего?

Ирина {громче). Поблагодари!

Ольга. Нянечка, дай ему пирога. Ферапонт, иди, там тебе пирога дадут.

Ферапонт. Чего?

Анфиса. Пойдем®. {Уходит с Ферапонтом.)

Маша. Не люблю я этого Протопопова. Ты не пригласила его, это хорошог.

,•-"- Входят Чебутыкин и солдат с серебряным самоваром, гул изумления и недовольства.

Ольга {закрывает лицо руками). Самовар! Это ужасно! {Уходит в за­лу к столу.)

Ирина. Голубчик, Иван Романович, что вы делаете!

Тузенбах {смеется). Я говорил вам!

Маша. Иван Романыч, у вас просто стыда нет!л

Чебутыкин. Милые мои, хорошие мои, вы у меня единственные, дороже всего на свете..,е Мне скоро шестьдесят летж, я старик, одинокий, поганый[10] старик... ничего ни во мне, ни у меня нети хорошего к, и если бы не вы, то я, должно быть, спился бы уже, или просто-напросто пустил бы себе пулю в лоб...л {Ирине.) Милая, деточка моя, я знаю вас со дня вашего рождения... носил на руках... Я любил покойницу мать...м

Ирина. Но зачем такие дорогие подарки!

Чебутыкин {сквозь слезы, сердито). Дорогие, дорогие...[11] Ну, вас совсем! (Денщику.) Неси самовар туда! 0

Денщик уносит самовар в залу.

Анфиса {проходяв залу п). Милые, полковник незнакомый!.. Уж паль­то снял?, сюда идет... Красавец, батюшки еветы...с

Тузенбах. Это т Вершинин, должно быть.

Входит Вершинин.

Тузенбах. Подполковник Вершинин!

Вершинин (Маше и Ирине). Честь имею представиться: Верши­нин. Очень, очень рад, что, наконец, я у вас. Какие вы стали! Ай, ай! И р и н а. Садитесь, пожалуйста. Мы очень рады®.

оооОо оо

ЦЕНЗУРНЫЙ ЭКЗЕМПЛЯР ПЬЕСЫ «ТРИ СЕСТРЫ» Лист первый

Сверху цензорское разрешение постановки от 18 декабря 1900 г.

Музей Художественного театра, Москва

Вершинин (весело). Как я рад, как я рад! Но ведь вас три сестры. Я помню, три девочки... Лиц уже не помню, но что у[12] полковника Прозо­рова были три маленьких девочки, я отлично помню и видел ихв... Как идет время!..г

Тузенбах. Александр Игнатьевич из Москвы.

Ирин а. Из Москвы? Вы из Москвы!

Вершинин. Да, оттуда. Ваш покойный отец был там батарейным