Его первым движением было взять Александра за шиворот и вытрясти из него это открытое неповиновение. Но каким бы ограниченным человеком Леонид ни был, в нем жило напряженное чувство собственного достоинства. Кроме того, он был призван сюда, чтобы воспитывать готового к битвам царя Македонии, а не укрощать раба. Мальчик, по крайней мере, умел владеть собой.

— Молчание солдата. Мне приятен тот, кто в состоянии выносить боль ран. Никаких занятий на сегодня.

Он получил в ответ взгляд, в котором читалось невольное уважение к заклятому врагу. Когда мальчик выходил, Леонид увидел кровавые полосы на спине его домотканого хитона. В Спарте это было бы безделицей, и все же он сожалел о своей чрезмерной жестокости.

Мальчик ничего не сказал матери, но та обнаружила рубцы. В комнате, где они делились многими тайнами, она со слезами обняла сына, и вскоре они плакали вместе. Александр перестал первым; подошел к очагу и, сдвинув камень, вытащил восковую куколку, которую уже видел в тайнике. Он хотел, чтобы мать заколдовала Леонида. Олимпиада быстро выхватила фигурку у него из рук, сказав, что он не должен до нее дотрагиваться и, кроме того, фигурки вовсе не для этого. Фаллос куколки был пронзен длинным шипом, но на Филиппа колдовство не действовало, несмотря на многократные попытки. Олимпиада не знала, что ребенок за ней наблюдал.

Для него обретенное в слезах утешение оказалось коротким и лживым. Встретившись в саду с Гераклом, он почувствовал себя предателем. Он плакал не от боли, он плакал по утраченному счастью, но сумел бы сдержаться, если бы не мать. В следующий раз она ничего не узнает.

Был, однако, составлен заговор. Олимпиада никак не могла примириться со спартанской одеждой, она любила наряжать сына. Выросшая в доме, где благородные женщины сидели в зале, как царицы у Гомера, и слушали песни рапсодов о предках-героях, она презирала спартанцев, нацию безликой послушной пехоты и немытых женщин — грубых, как солдафоны, плодовитых, как зайчихи. То, что ее сына превращают в подобие этих серых плебеев, привело бы ее в ярость, допусти царица, что такое возможно. Негодуя на само предположение, она подарила сыну новый хитон, вышитый синим и алым. Заявив, что не будет вреда в том, чтобы выглядеть подобно благородному человеку, когда дяди нет поблизости, она сунула подарок в ларь для одежды в комнате Александра. Позднее к хитону добавились коринфские сандалии, хламида из милетской шерсти и золотая наплечная застежка.

Хорошая одежда позволила ему прийти в себя. Поначалу осторожный, со временем пользуясь безнаказанностью, он стал беспечнее. Леонид, зная, на кого возложить вину за это, не сказал ничего. Он просто подошел к сундуку и забрал новую одежду вместе с лишним одеялом, спрятанным там же. Злодей прогневал богов, думал Александр, теперь ему конец. Но мать только печально улыбнулась и спросила, как же он мог попасться. Леониду нельзя было не подчиняться, он оскорбился бы и уехал домой. «И тогда, моя радость, наши несчастья только начнутся».

Игрушки игрушками, власть властью. Ничто не делалось просто так. Олимпиада тайком осыпала его другими подарками. Мальчик стал хитрее, но и Леонид — бдительнее; время от времени он производил обыск ларей как нечто само собой разумеющееся.

Подарки, приличествующие мужчине, ему дозволялось принимать. Друг сделал для него колчан, совершенную маленькую копию с ремнем через плечо. Найдя, что колчан висит слишком низко, Александр уселся во дворе, чтобы передвинуть пряжку. Язычок был неудобным, кожа жесткой. Он уже собирался вернуться во дворец и поискать шило, как свет ему заслонил незаметно подошедший мальчик постарше. Он был красивым и крепким, с отливающими бронзой светлыми волосами и темно-серыми глазами. Протянув руку, мальчик сказал:

— Позволь, я попробую. — Он говорил уверенно, на греческом, который был выучен явно за пределами классной.

— Он новый, поэтому жесткий. — Александр, отработавший дневную норму греческого, ответил по-македонски. Незнакомец присел на корточки рядом с ним.

— Совсем как настоящий, как у взрослых. Его сделал твой отец?

— Конечно нет. Дорей-критянин. Он не может сделать мне критский лук, — они из рога, только мужчины могут их согнуть. Лук мне сделает Корраг.

— Зачем ты расстегиваешь пряжку?

— Ремень слишком длинный.

— А по-моему, как раз. Да, но ты меньше. Давай, я сделаю.

— Я прикидывал. Нужно укоротить на две дырки.

— Ты сможешь выпустить его, когда подрастешь. Кожа твердая, но я сделаю. Мой отец сейчас у царя.

— Чего он хочет?

— Не знаю, он велел мне ждать здесь.

— Он заставляет тебя говорить по-гречески целый день?

— Мы все дома говорим по-гречески. Мой отец — гость и друг царя. Когда я стану старше, мне придется быть при дворе.

— А ты не хочешь?

— Не очень, мне нравится дома. Посмотри вон на тот холм, не первый, а следующий, — все это наша земля. Ты вообще не говоришь по-гречески?

— Говорю, если хочу. И перестаю, когда надоедает.

— Ну, ты говоришь почти так же хорошо, как я. Зачем тогда говорить на македонском? Люди подумают, что ты деревенщина.

— Мой наставник заставляет меня носить эту одежду, чтобы я был похож на спартанца. У меня есть хорошее платье, я надеваю его по праздникам.

— В Спарте они бьют мальчиков.

— О да, он однажды и мне пустил кровь. Но я не плакал.

— У него нет права бить тебя, он должен только рассказать все твоему отцу. Во сколько он обошелся?

— Он дядя моей матери.

— Гм-м, понимаю. Мой отец купил педагога специально для меня.

— Это учит переносить боль ран, когда придет время для войны.

— Войны? Но тебе всего шесть лет.

— Ну уж нет. Мне будет восемь в следующем месяце Льва.

— И мне тоже. Но тебе не дашь больше шести.

— Ох, дай я сам сделаю, ты слишком копаешься.

Александр дернул за перевязь. Ремень скользнул обратно в пряжку. Незнакомец сердито ухватил его.

— Дурак, я почти что сделал.

Александр обругал его на казарменном македонском. Рот и глаза нового мальчика широко открылись, он весь обратился в слух. Александр, который еще долго мог продолжать не останавливаясь, почувствовал, какое вызывает почтение, и не умолкал. Они сидели на корточках, забытый колчан лежал между ними.

— Гефестион! — донесся громовой крик от колонн стой.

Мальчики опрокинулись, как дерущиеся собаки, на которых вылили ведро воды.

Когда прием у царя закончился, благородный Аминтор с огорчением заметил, что его сын покинул портик, где ему велено было оставаться, вторгся на площадку царевича и отобрал у того игрушку. В этом возрасте с мальчишек ни на секунду нельзя спускать глаз. Аминтор упрекал себя за тщеславие; ему нравилось показывать сына, но брать его сюда было глупо. Злясь на себя самого, он зашагал к мальчикам, ухватил сына за шиворот и отвесил ему оплеуху.