будет мальчик, назовем его Невиллом», — сказал мой муж Харрис, вытирая пот со лба.

«А если девочка?»

«Нелли. Но мы будем молить Бога, чтобы это была не девочка».

«Почему?»

«Для девочки этот мир слишком жесток».

Харрис был сентиментален. «Он слащавый, — предупреждала меня мать. — Брюки придется носить тебе».

Харрис был директором начальной школы в Сэлфорде, где я помогала разбирать детские игрушки. В тот день мы были дома, потому что было 3 сентября — моя память на давние времена безупречна — и школьные каникулы еще не завершились.

«Не знаю, как объяснить это детям», — сказал он.

«То, что мы опять легли?»

«Нашу войну с Гитлером».

«Скажи им, что мы противопоставляем злу добро», — посоветовала я.

Он покачал головой.

«Не все, кого мы будем убивать, воплощают зло».

Говорю же, он был сентиментален. Вечно покупал мне пальто, шарфы, резиновые сапоги — хотел защитить меня от ненастья. «Ты такая молодая и хрупкая, — твердил он. — Иногда я думаю о тебе как о дочери, а не как о жене». Что ж, я и вправду была еще молоденькой. Он относился ко мне, как отец Гамлета — к Гертруде: «Он ветерку не позволял лица ее касаться» [13] . Значило ли это, что меня ждал роман с его братом? Мы еще об этом поговорим, если я не забуду. Если нет, не отчаивайтесь. Я придумаю что-нибудь не менее mechant [14] .

Родился мальчик, и мы назвали его Невиллом. Он с первой минуты выглядел как настоящий Невилл. Можно было без усилия представить его точно в таком же смокинге, в котором обращался к нации с важными сообщениями Чемберлен. И с такими же усами. А теперь мои отпрыски обращаются к нации в жилетах. Спаси нас, Боже, если нам придется идти воевать с такими лидерами.

Харрис и Невилл — мой маленький мужской мир. Честно говоря, я, хоть еще девчонка девчонкой, была хранительницей их обоих. Может, Харрис и защищал меня от стихии, но я защищала его от всего остального. Когда он уходил воевать, я погладила ему рубашку, поправила галстук, положила ему в карман ручку, чтобы он писал мне весточки, и подергала его за уши.

«Будь сильным», — напутствовала я его.

Слезы брызнули у него из глаз, как из двух водяных пистолетов.

Тогда я впервые поняла, до чего мужчине тяжело быть мужчиной. Казалось, у него ничего нет внутри, одна жижа из чувств. Суровые дела поручают не тому полу.

Я обняла его.

«Я боюсь не за себя, — сказал он, — а за тебя и за маленького Невилла».

Для него было невообразимо, как мы будем справляться без него, хотя защитник из него всегда был неважный. Мне приходилось самой расправляться с крысами и с пауками. Я сама спрыгивала с кровати, хватала тапок и вопила, как целая бригада землекопов, когда в ночи скрипела половица. Добытчиком его тоже трудно было назвать. То немногое, что он зарабатывал, он не умел потратить с умом. Сколько пар резиновых сапог мне необходимо? Сколько он забрасывал кассовых книг и гроссбухов, в которых сначала прилежно записывал свое имя, адрес и год? Он вел учет каждой купленной марки, но не знал, какую аренду мы платим. Школьники его любили, потому что он был одним из них: таким же безответственно аккуратным, так же грыз карандаш, решая задачу, так же спешил выбежать во двор, чтобы поиграть. «Мальчики и девочки…» — такими словами он начинал утренний сбор; вернувшись домой, он обращался ко мне и к малышу Невиллу точно так же: «Мальчики и девочки…»

Он погиб уже через неделю после переброски в Ливию (или в Ливан), хотя считал, что с итальянцами воевать не так опасно, как с немцами. Наверное, он думал, что его ждет там обмен ариями из популярных опер, а не автоматными очередями. Но сердце мне подсказывало, что он не выживет нигде, куда бы его ни послали. Даже от Невилла было бы больше толку. Я представляла, как он идет в атаку, потрясая винтовкой, словно куском мела, и крича: «Мальчики и девочки, уймитесь!»