Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«А если девочка?»
«Нелли. Но мы будем молить Бога, чтобы это была не девочка».
«Почему?»
«Для девочки этот мир слишком жесток».
Харрис был сентиментален. «Он слащавый, — предупреждала меня мать. — Брюки придется носить тебе».
Харрис был директором начальной школы в Сэлфорде, где я помогала разбирать детские игрушки. В тот день мы были дома, потому что было 3 сентября — моя память на давние времена безупречна — и школьные каникулы еще не завершились.
«Не знаю, как объяснить это детям», — сказал он.
«То, что мы опять легли?»
«Нашу войну с Гитлером».
«Скажи им, что мы противопоставляем злу добро», — посоветовала я.
Он покачал головой.
«Не все, кого мы будем убивать, воплощают зло».
Говорю же, он был сентиментален. Вечно покупал мне пальто, шарфы, резиновые сапоги — хотел защитить меня от ненастья. «Ты такая молодая и хрупкая, — твердил он. — Иногда я думаю о тебе как о дочери, а не как о жене». Что ж, я и вправду была еще молоденькой. Он относился ко мне, как отец Гамлета — к Гертруде: «Он ветерку не позволял лица ее касаться» [13] . Значило ли это, что меня ждал роман с его братом? Мы еще об этом поговорим, если я не забуду. Если нет, не отчаивайтесь. Я придумаю что-нибудь не менее mechant [14] .
Родился мальчик, и мы назвали его Невиллом. Он с первой минуты выглядел как настоящий Невилл. Можно было без усилия представить его точно в таком же смокинге, в котором обращался к нации с важными сообщениями Чемберлен. И с такими же усами. А теперь мои отпрыски обращаются к нации в жилетах. Спаси нас, Боже, если нам придется идти воевать с такими лидерами.
Харрис и Невилл — мой маленький мужской мир. Честно говоря, я, хоть еще девчонка девчонкой, была хранительницей их обоих. Может, Харрис и защищал меня от стихии, но я защищала его от всего остального. Когда он уходил воевать, я погладила ему рубашку, поправила галстук, положила ему в карман ручку, чтобы он писал мне весточки, и подергала его за уши.
«Будь сильным», — напутствовала я его.
Слезы брызнули у него из глаз, как из двух водяных пистолетов.
Тогда я впервые поняла, до чего мужчине тяжело быть мужчиной. Казалось, у него ничего нет внутри, одна жижа из чувств. Суровые дела поручают не тому полу.
Я обняла его.
«Я боюсь не за себя, — сказал он, — а за тебя и за маленького Невилла».
Для него было невообразимо, как мы будем справляться без него, хотя защитник из него всегда был неважный. Мне приходилось самой расправляться с крысами и с пауками. Я сама спрыгивала с кровати, хватала тапок и вопила, как целая бригада землекопов, когда в ночи скрипела половица. Добытчиком его тоже трудно было назвать. То немногое, что он зарабатывал, он не умел потратить с умом. Сколько пар резиновых сапог мне необходимо? Сколько он забрасывал кассовых книг и гроссбухов, в которых сначала прилежно записывал свое имя, адрес и год? Он вел учет каждой купленной марки, но не знал, какую аренду мы платим. Школьники его любили, потому что он был одним из них: таким же безответственно аккуратным, так же грыз карандаш, решая задачу, так же спешил выбежать во двор, чтобы поиграть. «Мальчики и девочки…» — такими словами он начинал утренний сбор; вернувшись домой, он обращался ко мне и к малышу Невиллу точно так же: «Мальчики и девочки…»
Он погиб уже через неделю после переброски в Ливию (или в Ливан), хотя считал, что с итальянцами воевать не так опасно, как с немцами. Наверное, он думал, что его ждет там обмен ариями из популярных опер, а не автоматными очередями. Но сердце мне подсказывало, что он не выживет нигде, куда бы его ни послали. Даже от Невилла было бы больше толку. Я представляла, как он идет в атаку, потрясая винтовкой, словно куском мела, и крича: «Мальчики и девочки, уймитесь!»