– Глянь-кось, – дивился Боевой Клык, – скрипит-то как, а не тонет! Почитай, по пятнадцати вёрст парусит. Хорошо поспевает.

– Паруса у них непонятные… – Стегги Метатель Колец подозрительно оглядел красные полотнища, растянутые треугольниками. Ветер дул в корму, и паруса развернули «бабочкой» – рей на передней мачте выгибался по диагонали вправо, а тот, что на задней, – влево. Так дромон забирал больше ветра.

– Зовутся – латинские, – со знанием дела сказал Фудри Московский.

– И на што они такие? – всё удивлялся Клык. – Али холста не хватило, штоб обычные пошить?

– С косыми парусами, князь, – вразумил Инегельда Олег, – можно и против ветра плыть.

– Врёшь поди?

– Точно тебе говорю…

Осиянный солнцем купол Софии стал медленно оседать, словно прячась за облачка. Пропадали из виду башни, церкви, дворцы. Едва движимый гребцами и подгоняемый попутным ветром, дромон миновал Диплоционий и вышел в открытое море. Морщины и складочки на парусах мигом изгладились, корабль побежал шустрее.

На дромонах не стелили сплошной палубы – от носовой до кормовой площадки тянулись три сквозных дощатых прохода – поднятых над гребцами с каждого борта, и по продольной оси. С гребной палубы ощутимо тянуло потом и теплом разгоряченных тел.

Шагая по гулкому настилу вдоль правого борта, Сухов вышел на корму, где двое кормчих удерживали рулевые вёсла. Над кряхтящими кормщиками загибались два «рога» – кормовые завитки-акростоли, – а ещё выше колыхалась пурпурная хоругвь с ликом Богоматери. Над её главой отливал серебром полумесяц со звездой внутри – знак Артемиды, богини-девственницы. Вроде как спасла она во время оно городишко Византий от набега Филиппа, царя македонского, и благодарные жители назвали в честь богини бухту Золотым Рогом. Семьсот лет спустя Артемида-звероловица совместилась в сознании верующих с Богородицей…

Хоругвь была тяжела от злата-серебра, и ветер никак не мог заставить её трепетать и полоскаться.

– Не понять мне вас, христиан, – проворчал Клык, перехватывая взгляд Олегов. – Кабыть, полумесяц со звёздочкой арабы себе малюют, так и вы туда же!

– Бог един, – мягко сказал Сухов. И задумался.

Однажды крестившись, он не часто посещал церковь. Любил справлять Пасху, а остальные праздники бывало, что и пропускал, увиливая от пышных церемоний и торжеств, ибо был убеждён – суть христианства вовсе не в соблюдении ритуалов, не в следовании догматам, а в верности глубинной сути, основному устою, Символу веры. Христос дал новую заповедь: «Возлюби ближнего, как самого себя!» – и это была величайшая идея всех времён и народов. Возлюби ближнего! Не воюй, не причиняй боли и смерти, не приноси горя, не возбуждай ненависти, безразличен не будь, не лги, не трусь, не предавай и не совершай подлости, а возлюби! Возлюби – и рай земной устроится при твоей жизни. Дружи или пылай страстью. Живи по совести, по закону стыда. Поддержи упадающего, подсоби слабому, пойми ближнего и помилосердствуй. Это же так просто! И будет всем счастье.

Так нет же, не приемлют человеки любви, всё кровь проливают, стяжают и пакостят, пакостят, пакостят… Миряне мечом отбивают чужих жен и не своё добро, а попы – крестом, насилуя идею Христову, извращая смысл её. Угнетает тебя власть, обирает? А ты возлюби её, ибо вся власть от Бога, а Бог есть любовь! Ты пашешь от зари до зари, потом своим и кровью орошаешь землю, а весь урожай достаётся богатею-землевладельцу? Он жиреет, а жена твоя старится смолоду, и дети от голода пухнут? Так возлюби жиреющего! Возлюби врага, возлюби палача и сиятельного вора, возлюби притеснителя, но только не требуй взаимности, не впадай во грех равенства…

Быть может, светлая заповедь Христова неисполнима вовсе? Но вот же он, Олег, готов жить в мире, где правит Любовь! Он любит свою Алёнку, друзей любит… Врагов, правда, недолюбливает. Живёт сам и даёт умереть другим. Убивает, чтобы не умереть самому, чтобы любить по-прежнему тех, кто достоин исполнения божественной заповеди…

…Византийские берега постепенно опадали, теряя подробности рельефа и заплывая синим цветом, ужимаясь в темную полосу по окоёму, пропадая вовсе за обливными валами. Ай, хорошее море! Русское море.

…Крепко сидел Тмуторокан, заняв место на берегу крошечного полуострова, связанного с большой землей песчаными косами, обрамлявшими горькие соленые озера и мелкие заливчики – с суши не взять! Да и с моря не подкрадешься – повсюду мели переходящие, там и сям скалы торчат, а берег высок, крут и обрывист. Недаром предприимчивые эллины один за другим полисы свои здесь выстраивали – Гермонассу, Горгиппию, Фанагорию. Знали толк!

А какая земля вокруг Тмуторокана – жирнющий чернозем! И толщины неимоверной – закапывайся хоть на два, хоть на три роста, а до худосочной глины не докопаешься. И зеленели за стенами тмутороканскими виноградники, колосился хлеб, цвели сады. А воды еще богаче были, еще изобильней – воистину море обетованное. Старики по бережку промышляли – не торопясь, набивали полные мешки вкусными мидиями, а дети их рыбу ловили, да не всякую, а с разбором. Белугу брали, осетром не брезговали, а прочие «дары моря» – к чему им?

Короче говоря, не ищи места лучше Тмуторокана, всё равно не найдёшь!

По выходе в Понт Эвксинский дромон повернул на восток, минуя Гераклею и Амастриду, которую ромейские мореходы называли оком Пафлагонии (а варяги грабили, и не раз). У мыса Карамбис корабль взял курс на север, отправившись ночью, чтобы плыть с попутным ветром и дойти с его помощью до середины Понта, где с наступлением дня ветер переменится и домчит до места. Так и случилось.

По левому борту «Жезла Аарона» проплывала Таврия, стекая на восток пологими травянистыми холмами, предвещая степной простор и обрываясь в море слоистыми кручами.

Входной маяк Боспора Киммерийского[29]встал по левую руку, и навклир повернул дромон на пол-оборота к северу.

С моря открылся взгляду неширокий пролив, вёрст пятнадцати у входа.

Утреннее солнце висело красным щитом во мгле испарений Сурожского моря.[30]Туманец застил дали пролива, но небо гляделось ясно. Солнце набирало жару, забираясь на небеси, и туманная мгла истаяла, преподнося глазу восточный берег – как зеркальное отражение берега западного.

В проливе качались струги и ушкуи, рыбари с них выбирали неводы. Ценную рыбу швыряли под ноги, лишнюю отпускали в море. Из воды торчали тонкие шесты, опоры ставных неводов. На мелкой волне плясали поплавки из красной осокоревой коры, удерживая переметы для донной ловли.

– Тмуторокан видат! – довольно сказал Котян.

– Как же тебя сопливое святейшество отпустило, не понимаю, – проговорил Сухов.

Печенег ухмыльнулся.

– А я ему коней обещал привезти, – сказал он, – тутошних коней, что от роксоланских альпов породу ведут. Патриарх мигом меня собрал, еще и денег дал на дорогу!