И добились своего, безответственные болтуны. Политическая корректность оказалась идеологией-то похлеще марксизма-ленинизма вместе со сталинизмом, маоизмом и прочей дрянью. Не нищих пассионариев, которые, только кликни, пойдут громить и грабить, не азиатов, африканцев или нас, межеумков, – нет, солидных европейцев, работящих американцев взбаламутила. Прочный, устоявшийся мир, за века взрастивший разумного и трезвого обывателя, разрушила. «Сепаратисты имеют право на национальное identity… Террористы имеют право на суд, никакого уничтожения на месте… Бездельники, не желающие работать, должны содержаться обществом – ведь это общество виновато, что они такие… Легализовать наркотики немедленно! Gays, be proud! Бедные педофилы, они так страдают…»

И этот безмозглый идеализм дармоедов из Гарварда и Сорбонны, богемных бездарей и шутов в какие-то тридцать-сорок лет погубил целую цивилизацию.

Вот вам и свобода, вслух сказал он сам себе – и испугался. Совсем сумасшедшим стал старик… Один из охранников мгновенно перестал храпеть, как бы прислушиваясь, что еще ляпнет поднадзорный. Он, стараясь не слишком громко шаркать шлепанцами, пошел на кухню, включил чайник, дожидаясь, когда закипит, присел к уголку стола…

Их свобода довела, а нас отвращение к ней. Чуть что – караул, погибаем, зовите строгого барина, товарища генерала, отца народов! Пусть порядок наведет, пусть нас, дураков, посечет, зато потом и накормит…

По сути же, думал он, все дело в одном: в иллюзии, что можно устроить жизнь так, чтобы всем хорошо было. Талантливым и никчемным, сильным и слабым, хозяину дома и разбойнику, собирающемуся этот дом ограбить, всем поклоняющимся разным богам и верящим во враждебные идеи… Вот дадим всем равную свободу, и будет благодать – а злодей-то освобожденный давай злодействовать от души! Вот найдем сильную руку, она нас защитит – а сильная рука-то хрясь тебя по шее, а на эту сильную руку тут же другая находится, еще сильнее… Поехало, не остановишь.

Не хотели жить в драме, раз и навсегда поставленной Главным Режиссером, все подправляли спектакль по своему разумению, всеобщее счастье устраивали – доустраивались.

Им последний толчок в ад дал тот американский умник, взявшийся лечить заразу бомбами и крылатыми ракетами, когда уже поздно было, когда в Европе уже заполыхало, вся нечисть поднялась со дна. Подлил горючего, миротворец хренов, довершил дьявольское дело. «Соединенные Штаты не позволят осуществлять геноцид по этническому признаку… по религиозному… права человека…» Не позволили, идиоты! Испугались их, как же…

А у нас все окончательно пошло прахом после тех проклятых выборов. Сами проголосовали… Значит, ничего нельзя было сделать, страна призвала свою смерть.

И ты виноват больше других, опять вслух произнес он, но на этот раз храп, доносившийся из комнаты, не прервался – ближе к рассвету вовсе чугунным сном придавило его сторожей.

Ты виноват… Ведь знал, что нельзя безнаказанно придумывать ужасы – они вырастут из головы, как змеи из Медузы, и оплетут все, и задушат… Но не остановился. Как же – «профессиональная обязанность, экстраполяция как образ жизни»… Для чего себе-то врать? Тщеславие, надежды на повторение успеха, просто естественное желание заработать… А вышло вот что: награда за то, за что убить мало. Ну, получил, доволен?

Может, и доволен.

Значит, такой же, как те, орущие за окном. И перед концом света они будут лишнему выходному радоваться, а ты – тщеславие тешить.

От бессонницы и тяжких этих мыслей разболелась голова. Он долго рылся в холодильнике, нашел наконец лекарство, запил его остывшим чаем…

И вернулся в комнату, снова сел за стол.

С того вечера, когда передали сообщение, до утра, когда настало время выезжать, прошли долгие недели. Он вполне привык к своим надзирателям – Сергей Иванович и Игорь Васильевич вели себя все это время приличнейшим образом. Более того, он оказался им даже обязан, поскольку принял их помощь, – обязан тем более, что помощь была действительно необходимой, но, оказав ее, они потом ни разу сами не напомнили об этом, не намекнули на благодарность с его стороны.

Помощь же потребовалась потому, что умерла кошка. Однажды ночью вдруг проснулась, сползла с его постели на пол, захрипела, оскалилась… Ей было больше тридцати лет, она давно жила на стимуляторах.

Он сразу почти ослеп от слез. Все потери уже остались в прошлом, и к этой он оказался не готов.

Они же – молча, не оскорбляя горькую его беду соболезнованиями – налили ему водки, сами с ним выпили, налили ему еще и, когда он наконец свалился в полуобмороке-полудреме, вынесли обернутое простыней окостеневшее тельце, похоронили во дворе…

Потом несколько раз приводили врача со снотворными…

В общем, к отъезду все покрылось пеплом, уплыло туда, куда уплыла уже вся жизнь – в темную, редко прорезаемую вспышками памяти пустоту прошлого…

А им он остался благодарен и испытывал от этого еще большее против них раздражение.

– А вы в голову не берите! – ни с того ни с сего вдруг завопил старший, плакатнолицый Игорь Васильевич, едва отъехал назад перрон Брянского вокзала. – Это ж служба наша, самая гуманная в мире. О ней у многих искаженное представление… Вы ведь раньше, Юрий Ильич, кто были?

Он пожал плечами:

– Был дураком, им, видать, и помру…

– Ничего подобного, – опять радостно заорал Игорь Васильевич, – вы привлеченным были! А мы вас разрабатывали, значит…

– В смысле, вербовали мы вас, – пояснил пухлогубый резонер Сергей Иванович.

– А теперь все наоборот! Вот взять нас: кто мы теперь, – снова вступил Игорь Васильевич, – ну кто, по-вашему?

– Топтуны?.. – стесняясь, предположил он.

– Правильно, – обрадовались они дуэтом, – так и называемся: «прикрепленные»!..

– Шестерки как бы, – неожиданно тихо и грустно закончил старший. – А ведь я ваш ровесник почти, да и Сергею Ивановичу уже шестой десяток валит…

– По виду не скажешь, – тупо пробормотал он.

– Нам стареть не положено, – с внезапной холодностью парировал Сергей Иванович, – работа наша такая. В том смысле, что забота наша простая…

– Жила бы страна родная, и нету других забот, – подхватил Игорь Васильевич и дополнил: – а раз забот нет, от чего же стареть?

Обычные их фокусы, подумал он, все же контора не меняется. И, прочитав его мысли, Игорь Васильевич кивнул:

– Вы правы, Юрий Ильич. Контора бессмертна.

– И мы тоже, – вполне бытовым тоном добавил Сергей Иванович.

После чего оба дурака вскочили, вытянулись «смирно», звонко стукнувшись в тесноте купе лбами, и отдали неведомо кому честь.

Решение ехать поездом было принято «девяткой» в связи с тем, что похищения самолетов в последнее время происходили чаще обычного. Подписанное десять лет назад почти всеми странами соглашение о неоказании сопротивления террористам уже давно сделало ежедневные захваты самолетов, кораблей, школ и больниц обычной политической практикой. Противники ограничений на продажу наркотиков в супермаркетах; сторонники бесплатной эвтаназии; молодежь, борющаяся против семидесятипроцентного пенсионного налога; женщины, требующие запретить указание пола в документах; русская Армия Освобождения Бруклина; организация защиты права психически больных занимать государственные посты «Добровольная народная дружина» – все ежедневно захватывали заложников. Предъявляли заведомо невыполнимые требования неизвестно кому, не дождавшись их выполнения и даже просто ответа, расстреливали захваченных – и исчезали, в тренировочных лагерях где-нибудь под Тулой или Махачкалой начинали готовиться к следующей акции…