Макар влез на кровать, опрокинул Марину навзничь и одним привычным движением раздвинул дрожащие телячьи ноги. Он приставил биту к ее промежности и надавил на нее.

От крика Марины все кругом закружилось. Дорте почувствовала, как непонятная сила тянет ее к открытому окну. Звезды были совсем низко. Ей почти удалось исчезнуть отсюда. Но что–то не дало ей сбежать.

Мать приготовила белые простыни для похорон отца. На это ушло много времени. Торжественность исходила изнутри. Из сердца. Горе тоже. Все знают, что рано или поздно человек умрет. Но только не отец. Оставшись одна в комнате, Дорте взяла книгу, ту, что отец читал вслух накануне вечером, пока не воцарилась эта тишина. Об индейских племенах, обожествлявших солнце. Время и действительность растворились и слились с картинками из книги и с простыней, которой обернули мертвое тело отца. Это было важно люди в комнате — нет. Они просто передвигались вокруг. При всем желании она не могла забыть серую кожу отца. Черты лица стерлись и смешались с картинками из книги про индейцев. Про тех, что приносили в жертву богу солнца своих дочерей.

Голые девушки стояли на открытой белой площадке под палящим солнцем час за часом, мужчины ходили вокруг и смотрели на них. Потом темнело, и наступала ночь. Становилось холодно. Обожженная солнцем кожа покрывалась струпьями. И снова наступало утро. И снова их обжигало солнце. И снова на них смотрели глаза, не только чужие, но и любимые. Однако жертву следовало принести. Девичьи тела поникали. Но солнце продолжало жечь, хотя жизнь уже покинула жертвы. Бог должен получить свое, чтобы у людей был хороший урожай, хлеб, вода, военная удача, честь и слава. И чтобы женщины были послушными женами. И рожали новых дочерей.

Дорте пришла в себя на полу, она лежала в собственной луже и без полотенца. Макар протащил ее по полу и швырнул на кровать. Долго–долго бита билась о доски пола. Дорте съежилась, чтобы стать невидимой. Сделаться тенью, которую никто не сможет поймать.

К ней зашаркал старик с расстегнутой ширинкой, он сопел, как мехи. Наконец он склонился над ней, источая запах старого сала.

— Сколько даешь? Она целка! — Хозяин Собаки подошел к сжавшейся в комок Дорте. Одна когтистая лапа легла ей на затылок, другая — на грудь. Он сделал известный жест. Мужчины засмеялись. Или это был вой?

Сначала я должен пощупать, правда ли, что она целка. — Старик склонился над Дорте.

Она барахталась в пустоте. Все было бесполезно. Рот у нее открылся сам собой. Потом закрылся. Зубы впились в губы. Она не могла разжать их, несмотря на отвратительный запах и вкус. Удар по голове, и звезды почти спустились на землю.

Мать Николая стояла в звездном дожде с ватрушкой на тарелочке, и верхняя губа у нее была в муке. Через мгновение эта картина исчезла. И звезды исчезли. Все погрузилось в черноту.

Из этой черноты вынырнуло что–то похожее на голоса, но сперва Дорте не понимала слов. Потом она оказалась в лодке, плывущей по реке. Голоса доносились к ней сквозь туман. Она не могла пошевелить ни ногой, ни рукой. Лодка накренилась, и кто–то хотел разорвать ее на две части. Боль заставила ее открыть глаза. Она была привязана, но не к лодке, а к кровати. Веревки впивалась в кожу. Руки. Пальцы. Ногти. Дыхание.

— Сколько даешь?

Грубый голос ответил издалека:

— Евро.

— Кто больше?

— Я, если она правда целка. Но я тоже хочу сам в этом убедиться. — Через мгновение он был уже у кровати.

— О'кей. Смелее. А следующий раунд? Кого интересует следующий раунд?

Голоса жужжали, как пчелы. Отдавались нетерпеливые приказы. Установилась очередь. Первый платил вдвойне. Ноги приходили и уходили. Матрас прогнулся. Огромное тело прижало Дорте к подстилке. Изо рта у него воняло горечью.

Громкий крик вырвался из Дорте, словно его из нее выдавили. На лицо ей грубо шлепнулось мокрое полотенце. Дышать она не могла и барахталась так, что веревка едва не перерезала ей запястья. Его слюна текла у нее по шее и по груди. В голове звучал стон. Она превратилась в горку фарша из человеческого мяса, в котором он копался. Наконец решительный толчок рассек ее на две части. Аплодисменты и крики «Браво!». Ритмичные толчки. Мокрое полотенце пыталось заглушить ее крик, но ему это не удавалось. Крик летел к окну, где Бог играл со своими звездами.

Потом воцарилась тишина. Липкая слюна миллиметр за миллиметром ползла по ее коже. Мужчина стонал, он с трудом поднялся, натянул брюки на живот и, принимая аплодисменты присутствующих, поднял руки над головой.

И снова матрас застонал. Другое тело, другое дыхание, другой запах. Мертвая хватка еще шире раздвинула ее ноги, и мужчина погрузился туда, что уже было разорвано другими. Стоны и толчки. Он кусал ее и пытался открыть ей рот, чтобы засунуть туда язык. Хищная птица пожирала то, что держала в когтях.

После каждой тишины аплодисменты. Сколько раз они аплодировали?

Иногда все погружалось в черноту. Один раз кто–то громко воскликнул: «Матерь Божия, Пресвятая Богородица!» Это вызвало вспышку гнева. Лицо Дорте размазали по матрасу, словно хотели заставить ее замолчать. Она закрыла глаза, чтобы защититься. Но запах крови все равно бил в нос. Держаться она могла только за веревки, которыми была привязана к кровати.

И настал вечер, и они легли спать. Мать сложила руки на одеяле и молилась.

— Пресвятая Матерь Божия, молю тебя, сохрани моих девочек от искушения. Пусть они будут смелыми, пусть сердца у них будут горячими, а головы холодными. Внуши им, что верность и выдержка более драгоценный дар, чем случайные удовольствия. Позволь им дождаться настоящих мужчин, а не отдаваться первому встречному. Научи их отличить настоящую любовь от ненастоящей. Не дай им соблазниться богатством и вещами, пусть слушаются своего сердца. Пошли каждой из них хорошего мужа. Помоги им сохранить себя для этого избранника! Позволь им избежать позора из–за того, что они не охраняли свое тело, как святой храм… Аминь!

Дорте открыла один глаз. Другой не открывался. А может, его вообще уже не было. Кованая люстра бросала на нее ледяной свет, и Дорте закрыла свой единственный глаз. Потом она лежала в большом металлическом решете, в котором мать обычно мыла овощи. Оно уже начало покрываться ржавчиной, потому что его годами не вытирали, вешая над кухонным столом. Решето царапало ей кожу. Особенно на щиколотках и запястьях. Потом она провалилась сквозь него и исчезла для самой себя. Через мгновение она уже снова лежала на металлической сетке.

Что–то звякало, как пустые кофейные чашки в крутящемся цинковом тазу. Зубы. Она осторожно повернула голову и заставила себя снова открыть глаз. Руки были привязаны к кровати. Веревки впивались в тело, как струна для резки сыра. Если стиснуть зубы и сжаться, можно подвинуться на кровати так, что веревки ослабнут. Иначе они перережут ей руки. Лицо и шея у нее были чем–то измазаны. Она пыталась не думать, чем именно. Открыла рот, чтобы вдохнуть побольше воздуха. Губы были чужие, как комки глины, и у них был вкус свинца. Дорте попыталась облизнуться. Горло пересохло. Она уже очень давно не дышала и не пила. Челюсть у нее словно заклинило. Из живота вырвался гулкий звук. Он вытек из нее подобно густому супу из протухших яиц.