Немецкое посольство в Вашингтоне до 1937 года почти ничего не писало о реакции американцев на внешнюю политику Германии. До этого времени реакция была скорее положительной – в ней содержался определенный элемент сочувствия немецким дипломатическим целям, как их понимали граждане США. В мае 1933 года Ялмар Шахт в своем письме из Вашингтона обратил на это внимание Гитлера. «В Америке, – писал он, – многие считают, что международное сообщество относится к Германии несправедливо». Он указывал на то, что некоторые конгрессмены сочувствуют стремлению Германии возвратить свои колонии, а также с пониманием относятся к ее перевооружению. Это подтвердил и Лютер, который телеграфировал, что, несмотря на разнузданную кампанию критики внутренней политики нацистов, развернутую в прессе, требование Германии, чтобы на международной арене к ней относились как к равной, многие считают справедливым. Определенные круги в Америке с сочувствием относились к действиям Германии в отношении Лиги Наций, а в 1936 году оккупация Рейнской области была встречена в Америке с пониманием. Но Лютер предупреждал, что это понимание будет сохраняться только в том случае, если внешняя политика Германии будет выглядеть как защита своих естественных прав, а не как агрессия.

Но если политика Германии в Европе до захвата Австрии не вызвала у американского общественного мнения особой тревоги, то сотрудничество с Японией порождало сильное беспокойство. Лютер указал на это в апреле 1935 года, а посол Додд обсуждал этот вопрос с министром иностранных дел фон Нейратом в 1936 году, после того как Германия подписала с Японией Антикоминтерновский пакт. В июне Лютер информировал Берлин, что тесные связи Германии с Японией образуют «тень, которая падает с Дальнего Востока на немецко-американские отношения». Когда же к пакту присоединилась Италия, эта тень стала еще гуще – она словно подтверждала наличие мирового фашистского заговора, о котором твердила американская пропаганда.

Более того, к весне 1937 года недоверие американцев ко всей немецкой политике в целом еще больше усилилось. Проблема заключалась в том, что все поступки Германии американское общественное мнение автоматически приписывало ее жажде агрессии. В декабре Дикхоф подробно описал эти настроения в своем отчете за первые девять месяцев службы в качестве посла. По мере оформления оси Берлин – Рим в Америке укреплялась убежденность в существовании международного фашистского заговора. Это сопровождалось, по сообщению посла, изменением отношения американской прессы к событиям – их стали интерпретировать как проявление борьбы демократии и тоталитаризма, свободы и деспотизма, христианства и варварства. Дикхоф предупреждал Берлин о том, что в Америке крепнет убеждение, что главной целью немецкой внешней политики стал экспорт нацизма. Концепция «Нацинтерна» усилилась под влиянием событий, происшедших за последние месяцы как в самой Германии, так и в США. Здесь американцы немецкого происхождения демонстрировали свою солидарность с рейхом и готовность выполнить свои обязательства перед ним.

Итак, до 1938 года американские высказывания по поводу немецкой внешней политики отличались общим характером и были довольно отрывочными; в них сквозила скорее легкая обеспокоенность, чем резкая критика. Но после аншлюса Австрии в марте 1938 года тон изменился: теперь все в один голос твердили о немецкой агрессивности, а отношение к немецкой политике стало враждебным. Дикхоф докладывал, что Госдепартамент испытывал «бессильную ярость», узнав о захвате Австрии. 22 марта он телеграфировал, что аншлюс вызвал «фантастическую реакцию в прессе» – газеты изображали Германию в виде «прусского волка, который напал на стадо австрийских овечек».

Когда Гитлер в мае и июне обратил свое внимание на Чехословакию, Дикхоф сообщил, что в Америке растет тревога по поводу агрессивных намерений Германии в этом регионе, а в Англии и Франции усилилась антинемецкая пропаганда. К тому времени, согласно докладам консульства в Чикаго, судетский кризис породил даже на традиционно нейтральном Среднем Западе убеждение в том, что разрыв с Германией неизбежен. Сначала, по докладам дипломатов, мюнхенские договоренности в сентябре были приняты хорошо, но уже к ноябрю Дикхоф сообщил послу Дирксену в Лондоне, что иллюзии начинают рассеиваться. Позже в этом же месяце Дикхоф передал в Берлин, что американцы теперь рассматривают Мюнхен как крупную неудачу английской политики, которая будет иметь решающее значение для мира в Европе.

Недовольство американцев сменилось открытой враждебностью, когда они узнали, что в марте 1939 года немцы оккупировали Прагу[32].

Томсен, сильно встревоженный ярко выраженными антинемецкими настроениями в Соединенных Штатах, в своем мартовском докладе назвал их настоящим «психозом», превосходящим по силе психоз 1917 года. Он предупреждал, что «большинство недалеких американцев, которых очень легко убедить в чем угодно, теперь совершенно искренне считают Германию своим врагом номер один».

Немецкие колониальные претензии и захваты земель в Латинской Америке рассматривались теперь как создание немецких баз для нападения на Панамский канал и сами Соединенные Штаты. Томсен предупреждал, что определенные круги заинтересованы в сохранении враждебного отношения американцев к Германии, поскольку это поможет им в достижении своих собственных целей. В добавление ко всему пренебрежительное отношение Гитлера к предложению Рузвельта о посредничестве, поступившему в том же месяце, привело к тому, что в Америке стало расти убеждение в неотвратимости войны в Европе. Томсен докладывал, что общественное мнение настроено теперь «неизменно пессимистично и недоброжелательно».

Последний месяц мирной жизни был отмечен в Америке покорным ожиданием начала войны и уверенностью в том, что в ее развязывании виновата одна Германия. 8 августа посольство сообщило, что в случае конфликта американское общественное мнение заранее готово свалить всю вину на Германию. Это мнение значительно укрепилось после подписания 21 августа пакта Молотова – Риббентропа. Этот договор, как писал Томсен, привел Госдепартамент в ужас. В Вашингтоне считали, что баланс сил в мире сместился в сторону оси. Томсен предупреждал, что, по мнению американцев, угроза Соединенным Штатам возросла, а это еще больше укрепило решимость Рузвельта помогать демократическим странам в их борьбе против Гитлера. 2 сентября в Берлин были посланы последние замечания, касающиеся отношения американцев к довоенной политике нацистов. В Соединенных Штатах считали, что в своих последних предложениях Польше Германия была неискренней; немецкие объяснения причины войны были полностью отвергнуты; Германию считали единственной виновницей конфликта, а немцев называли неисправимо воинственной расой. В заключение Томсен привел заявление, сделанное чиновником Госдепартамента одному немецкому журналисту, – на этот раз, в отличие от 1917 года, «вся нация была единодушна – ваше правительство виновато во всем».

В отчетах дипломатов вырисовывается весьма неприглядная картина Германии, сложившаяся в умах американцев. Но какой представляли себе Америку сами немецкие дипломаты? Конечно, безработица, мощное рабочее движение и заявление Рузвельта о том, что «одна треть нашего народа плохо одета, живет в плохих жилищных условиях и плохо питается», могли стать основанием для докладов о том, что Америка слабая, разделенная на враждебные классы и деморализованная страна, но в немецких дипломатических депешах мы находим совершенно противоположную картину. Конечно, в Германию время от времени отправлялись доклады об экономических трудностях, социальной напряженности, антисемитизме и борьбе рабочих за свои права. Но в целом немецкие дипломаты изображали Америку мощной экономической державой со сплоченным обществом[33]. Они писали, что Соединенные Штаты имеют такой вес в международном сообществе, что Германии надо приложить все усилия, чтобы не нажить себе в лице этой страны врага.