больше парня, — хрусть! — и подруги, — хрусть! — совершенно никого, — хрусть! — нет, это не гвозди, это ноги шагают словно сами по себе — левая, правая, левая, правая, каблуки ломают лёд на лужах, хрусть, хрусть-грусть, грусть-тоска, ну почему, ну за что же вы так со мной, за что-о-о, почему ты меня предал, почему ты предала меня, почему так холодно, откуда взялся лёд, отчего он так близко, а если я подую на него — растает ли он, губы так застыли, что не вытягиваются трубочкой, я снежная королева, которая больше не почувствует тепла — хотя что это, если не тепло? По правой щеке ползёт что-то горячее, а в левую кто-то часто-часто дышит, а над головой раздаётся знакомый голос:

— Чарли! Вета! Мира! Арчи! А ну ко мне! Катя? Катя, что случилось?

Он хватает меня за плечо. Переворачивает. Проваливай, хочу сказать я. Просто пройди мимо. Вали куда угодно: на Луну, на Сатурн, на другой конец галактики — проваливай куда подальше, прочь от моей семьи, от мамы, от меня, от моей пропащей жизни, которая разваливается на куски, ты последний человек, которого я хочу сейчас видеть! Но вместо горячей тирады мой рот наполняет горечь. Я поднимаюсь на четвереньки, трясу головой, как немая марионетка, и меня рвёт.

Мне всё равно, что будет дальше. Пусть меня видит хоть весь поганый мир — плевать.

Он поднимает меня на руки. Кажется, я запачкала его пальто. Внизу кто-то лает. Вверху сквозь чёрные ветки тополей мельтешат фонари. О фонари! Как вы можете светить, когда моя жизнь совсем кончилась! Неужели мне больше никогда не будет весело? Неужели этот кусок асфальта внутри теперь — моё сердце?

Ничего не осталось. Ничего. Только редкие вспышки в кромешной тьме. Вспышка — ко мне подплывает стакан с противной водой. Вспышка — я корчусь и блюю, перегибаясь через край ванны. Вспышка — щеки касается прохладная простыня. Вспышка — трещит незнакомый дверной звонок. Вспышка — мама стоит напротив меня с искажённым лицом, вначале растерянным, потом яростным. Вспышка — настоящая — она даёт мне пощёчину:

— Нет! Ты не будешь такой, как он! Не будешь!

А потом — только тьма и тишина.

Часть 3

— Совесть у тебя есть или нет?

Такой разгневанной маму я ещё ни разу не видела. Она просто задыхается от негодования.

— Есть…

— А по-моему, нет! Ты и представить не можешь… На улице темень! Ты — как сквозь землю провалилась! Звоню Анне Михайловне — и что бы ты думала? Анну Михайловну зовут «Грузоперевозки по городу!» И они понятия не имеют, где находится ценный груз по имени Катя!

— Я номером ошиблась…

— А груз по имени Катя нажрался, как свинья, и валяется на улице! А если бы Дима тебя не нашёл? Ты хоть понимаешь, чем всё могло кончиться?!

— Хватит на меня орать! — ощетиниваюсь я. — А сама-то, сама… Ударила меня! Ты просто взбесилась! Как ты могла…

Я не хочу плакать — но слёзы сами собой начинают литься из глаз.

— Ты всегда говорила — так нельзя… Ты… И теперь…

— Прости, — нехотя отвечает мама. — Я не должна была тебя бить. Увидела твоё лицо — в точности как у него — и не стерпела.

У меня внутри воздвигается стена, но я усилием воли проламываю в ней дыру — и кричу туда:

— Кого — него? Что всё это значит? Расскажи мне правду! Всю правду! Пожалуйста…

Мама сидит на диване, переплетя пальцы. На меня не смотрит.

— Твой отец. Он был алкоголиком.

У меня внутри словно разбивается огромное зеркало. И вся тысяча осколков вонзается в моё сердце.

— В смысле? — тупо спрашиваю я.

— В прямом. Любил выпить. Больше, чем меня. И больше, чем тебя.

— В смысле… Он не любил меня?

— И не хотел. — Мама упорно смотрит в пол. — Не хотел быть отцом. Я сказала, что не сделаю аборт. Он пообещал, что не подойдёт к тебе ни разу и не даст мне ни копейки. Так и вышло. Даже хуже. Запил. Деньги, вещи воровал. Мой фотоаппарат унёс.

— В смысле — твой фотоаппарат?

— Я… — Мама запинается. — Я занималась фотографией. Все снимки — мои. Хотела учиться на фотографа. Бабушка отговорила: мол, это блажь, мечта, несерьёзно, денег не заработать. Я и не стала. Снимала для себя. А он украл фотоаппарат. Продал или обменял на выпивку — не знаю.

— За что же ты его полюбила — если он… он… Почему ты сразу не заметила?

— Если б всё было так просто… — тускло говорит мама. — Знаешь, ни у кого на лбу не написано: «Он станет алкашом». Никакой искусственный интеллект такого не предскажет. И человеческий — тоже. Он и капли в рот не брал, когда мы познакомились. Выпивал только по праздникам, когда поженились. А потом — каждые выходные. Какой отдых без пива? А потом — почти каждый день. Это же так скучно: быть трезвым. Два литра мог за пять минут одолеть. А потом — когда ты появилась — пил уже не пиво, а водку. И не в компании, а один. Пил, гулял, пил, гулял. Кредитов набрал. Бил меня. Уснул с сигаретой пьяный и спалил всю квартиру. И я ушла. Думаешь, я б такого полюбила? Всё происходит не сразу. И ты вначале думаешь: «Так многие живут. Ничего такого». А потом открываешь глаза. Или уже не открываешь…

— Всё равно — это ты!.. Ты виновата! Ты его выбрала! — кричу я во весь голос, и слёзы брызжут из моих глаз. — А он меня даже не любил и не хотел?

— Я хотела тебя. — Мама хватает мои ладони и умоляюще смотрит мне в лицо. — Я любила тебя больше жизни. И сейчас люблю. Это правда!

— Правда? — Я вырываюсь из её рук. — Вот оно что… Как ты смеешь! У меня нет совести? А у тебя — есть? Ты всегда просила правды — а сама скормила мне такую гигантскую ложь! Скажи ещё, что он не умер!

Мама отводит глаза.

— Почему ты молчишь?

Проходит всего-то несколько столетий, и до меня доносится ответ:

— Он умер. Для меня. А для остальных… Живёт в нашем районе. В двух остановках.

Что? Что-о-о?

Я прохожусь по комнате туда-сюда, как волчица, запертая в клетке. Нет: была бы я настоящей волчицей — сломала бы замок, умчалась на волю, в леса! А я просто глупая девочка, которая бьётся головой о прутья — ложь, ложь, ложь! Вправо, влево — ложь, повсюду ложь! Какая гадость, низость!

— В двух остановках… Как же! И ни разу не пришёл меня навестить?

— Наверно, не захотел.

— Почему я должна тебе верить? — ору я в полном исступлении. — Может, это ты его не пускала! Может, он совсем не алкоголик и ты всё это сочинила! А? Зачем ты врала? Зачем?

— Не хотела, чтоб ты плохо думала об отце. Решила — ты предпочтёшь папу, который тебя любил, а не равнодушного папашу-алкаша.

— Я предпочту правду!

Мама смотрит мне прямо в глаза:

— Ну вот — теперь ты знаешь правду. И каково это?

Каково? Она ещё спрашивает! Не зеркало разбилось у меня внутри — разорвалась целая атомная бомба. Мне больно, как никогда в жизни, и единственное, на что я способна, — это причинить боль в ответ:

— Ненавижу тебя!

Я выхватываю из серванта мамины тарелки и грохаю их на пол. Как назло, они падают на ковёр и не разбиваются. Так бы эффектно вышло! Я хватаю их снова и шарахаю об пол изо всех сил. Васильковые брызги — во все стороны.

Она меня не останавливает. Отвернулась. Кажется, плачет. Но мне плевать.

— Ненавижу, — повторяю я. — Дай мне адрес. Дай телефон! Я хочу его видеть! Ты не имеешь права мне запрещать!

Я оскаливаюсь, как настоящая волчица, и готовлюсь стоять на своём — не на жизнь, а на смерть. Но не приходится. Через минуту мама суёт мне в руку неровно оторванный блокнотный лист.

— Кстати, телефон настоящий, — сухо бросает она.

Я игнорирую её подкол и бросаюсь в прихожую. Прочь, прочь отсюда, как можно быстрее!

— Не давай ему денег.

— Что?

— Не давай ему денег.

— С чего ты взяла…

— Просто не давай ему денег.

Она разворачивается и уходит. Я хлопаю дверью — гораздо