— Привет, куколка, Кандида дома?

— Спит, — ответила она.

— Неважно, — сказал я, — готов ждать хоть до скончания века.

И когда она проснулась и вышла с покрасневшими от слез и бессонницы глазами, я спросил:

— Кандида, любимая… хочешь стать моей подружкой?

Теку в машине покатывался со смеху, а Алфреду смотрел на все бессмысленными ослиными глазами…

Этого дня я вовек не забуду.

Мы проснулись рано и надели форму. Наши родители советовали нам хорошо себя вести, и мы старались следовать их предписаниям. Мы тщательно причесались и взяли флажки. Мы пришли на площадь и предстали перед учителями. Наши учителя тоже советовали нам хорошо себя вести, и мы старались следовать их предписаниям. Мы построились в шеренги и стояли по стойке «смирно». Мы прослушали государственный гимн независимой Бразилии. Мы устали, проголодались, ноги у нас подкашивались, но мы держались, потому что нам внушили, что это наш долг. Мы ждали солдат, ветеранов, спортсменов, студентов, лейтенантов, капитанов и полковников. Мы ждали префекта, губернатора и президента. Мы слушали речи высших церковных, гражданских и военных представителей. Мы слушали оркестр и восхищались музыкантами. Мы видели мишени, знамена и пулеметы. Мы благодарили Бога, что живы и здоровы, потому что Бразилию ожидает счастливое будущее, как заявил главнокомандующий. Мы рукоплескали народу, которому рукоплескал главнокомандующий. Мы маршировали вместе с солдатами и с теми, кто маршировал им вослед. Мы внимали наставлениям руководства и повиновались… Но нам это не нравилось.

Изо дня в день расхаживая по комнате — вот уже два месяца, — он больше не в силах был выносить тоскливого взгляда больной женщины, которая отправляла детей играть на улицу в обеденное время только для того, чтобы они не сели за стол и не догадались, что на сей раз их опять нечем кормить. Поэтому он выходил на улицу даже в праздничные дни, когда все было закрыто и ему негде было выпрашивать хоть какой-нибудь работы.

Он устал жить, играть с детьми, беседовать с женой о минувшем, настоящем и будущем, ложиться с нею в холодную постель, овладевать ею без любви и без желания, засыпать с чувством неуверенности, мучиться ночными кошмарами, пробуждаться каждое утро под тяжестью страдания и огорчения. Он устал постоянно быть неким живым существом, и вместе с тем ему отчаянно хотелось жить, ощущать себя живым и непрестанно чего-то ожидать, хотя и ожидание его утомило.

Слоняться по улицам или по центральному проспекту в День независимости было совсем уж ни к чему, и он это знал. Между тем, сидеть дома было для него мучительно и почти что невыносимо. Потому-то, когда он добрел до главного проспекта и увидел выстроенные войска, послушно стоящих ребятишек, гражданские и военные власти на трибуне, музыкантов, барабанщиков и людей с оружием, — вот тогда-то ему и стало ясно, быть может, слишком поздно, — что домой он больше не вернется.

Потому что судьба его свершится здесь, на этом проспекте, где — в чем он был уверен — он останется навсегда, чтобы осуществить последний замысел в своей неудавшейся жизни. Злобно усмехаясь уголками губ, навсегда забыв жену, детей и свое ветхое и скудное имущество, он приблизился к трибуне, насколько это позволяло полицейское оцепление. И там, сдерживаемый подозрительно косившейся на него шеренгой блюстителей порядка, он долго стоял, с болезненною настойчивостью вглядываясь в невозмутимое лицо президента.

Ребенок застонал в колыбели, и женщина бросилась к нему с ужасом, застывшим в глазах. Мужчина в ожидании замер в дверях. Женщина наклонилась и наморщила озабоченный лоб. Тыльной стороной ладони она притронулась ко лбу мальчика и произнесла:

— У него жар.

Мужчина пробормотал что-то неразборчивое, а женщина многозначительно поглядела на него.

— Что, прямо сейчас? — спросил мужчина.

— Да, сейчас. Иначе нельзя, — ответила женщина, взяв мальчика на руки.

— Где врача-то найти в праздничный день? — проворчал мужчина.

Женщина взяла сумку с койки и, не выпуская ребенка из рук, стала искать шаль, чтобы укрыть его. Найдя кусок изодранной ткани, она умоляюще посмотрела на мужчину.

— Надо сейчас же идти, медлить нельзя. Ты только посмотри, какой у него жар!

Мужчина испуганно прикоснулся ко лбу мальчика и понял, что иного выхода нет. Он надел потертый пиджак и проверил, в порядке ли документы. Оказалось, в порядке.

— Ну, если только эти сукины дети…

Он не закончил фразу. Поглядев еще раз на мальчика, он легонько подтолкнул женщину к выходу.

В День независимости он проснулся в восемь часов утра, взглянул на солнечный луч, проникавший в окно, решил, что жизнь лишена какого бы то ни было смысла, и с силой вонзил иглу в вену. Надавил на поршень шприца и, прежде чем погрузиться в бред, успел подумать, что все могло быть совсем иначе, если бы он однажды не избрал этот тернистый путь. Ему показалось несколько абсурдным, что он пришел к такому выводу в день, когда Бразилия праздновала годовщину своей независимости, а он — свой сорок пятый день рождения. Сорок пять лет — это уже старость, пробормотал он, вытаскивая иглу из вены, да, это уже старость. И, бросив шприц на пол, медленно поплелся к кровати и лег, как будто начиная долгую церемонию, потому что все начиналось сейчас, а начало всего — это лишь то, что осталось. Потому что жизнь, говорил он — штука не новая, и в День независимости перед его мысленным взором проносились все сорок пять лет его долгой, медлительной и горькой жизни.

И он увидел два столкнувшихся в воздухе самолета, на одном из которых летел маршал Умберту ди Аленкар Кастелу Бранку, первый президент-военный, помазанный на царство государственным переворотом 31 марта 1964 года. Объятый ужасом маршал втягивал голову в плечи, когда все было охвачено огнем, стонал, сжавшись в комок, — и вот все превратилось в груду железа, а сам маршал — в кучку пепла и праха. Что же теперь осталось от вождя освободительной революции бразильского народа? Ничего. И он увидел мертвецов, шествующих стройными рядами на город Бразилиа, вспомнил, как бесстыдно искажались и извращались факты, но это не казалось странным, ибо все было записано в бесовских книжках. А еще он видел восстание черных ангелов в ночном небе над столицей и услышал вопли истязуемых — среди них был его младший брат, студент, убитый в тюрьме, слепой, потому что ему выбили глаза, глухой, потому что ему проткнули барабанные перепонки, бесполый, потому что ему раздавили яички, и безумный, потому что его мозг денно и нощно терзали бесы из царства террора. Увидел он и этих бесов, награжденных за отвагу и защиту благородных установлений родины, традиций и священного права частной собственности. А еще он видел, как эти толстые, крепкие и надменные люди разражаются сатанинским смехом, обнажая длинные, острые зубы — и зубы эти непрестанно росли, больше похожие на когти, их налитые кровью глаза, их волосы, и превращались они в отвратительных зверей, в хищных драконов, в ядовитых змей, в ящеров, скорпионов, пауков, озлобленных тварей, увешанных медалями.