– Но почему же ее убили? Такую добрую женщину, такую...

– Чтобы обокрасть.

– Но ведь она уже продала свои драгоценности.

– Одна вещь оставалась, – заметил Альдо, не желавший излагать подробности. – Достаточно ценная, чтобы соблазнить мерзавца, которого, клянусь тебе, я рано или поздно поймаю!

– Тебе придется отдать его в руки правосудия?

– Я сам вынесу ему приговор и уверяю тебя, он будет беспощаден... даже если речь пойдет о члене моей семьи, о родственнике...

– Как ты можешь шутить по этому поводу? – возмутилась графиня. – Определенно, война лишила мужчин самого понятия о морали! А теперь расскажи мне все! Как ты узнал об... об этой мерзости?..

– Нет. Я и так слишком много сказал, больше тебе не нужно ничего знать. Напротив, я рассчитывал, что, если ты вспомнишь какую-нибудь деталь или что-либо вызовет у тебя подозрение, ты тут же сообщишь мне об этом.

Он поднялся, она попыталась его удержать:

– Ты уже уходишь?.. Проведи со мной хотя бы этот вечер.

– Нет, благодарю тебя, я должен вернуться домой. Хочешь позавтракать со мной завтра? У нас будет время поговорить... в более спокойной обстановке, – добавил он, бросив взгляд на витраж, за которым просматривался силуэт Спиридона, топтавшегося на галерее.

– Не будь слишком строг к бедному парню. Его грубость объясняется преданностью, но он очень скоро признает тебя!

– Я не уверен, что горю желанием развивать наши отношения. Кстати, куда подевалась твоя Джиневра? Мне бы хотелось обнять старушку.

– Ты увидишь ее в следующий раз, если, конечно, не побежишь за ней в церковь. В это время она на службе... Тебе ведь известно, что Джиневра всегда была очень набожной, и, кажется, старея, она с каждым днем все ревностней молится Богу. Но, в конце концов, пока она сможет на своих старых больных ногах добраться до алтаря, с ней все будет в порядке.

– Ее бедные ноги носили бы ее куда лучше, если б она целыми днями не напрягала колени на плитах Санта-Мария Формозы, моля Иисуса, Мадонну и всех известных ей святых о том, чтобы ее дорогая донна Адриана одумалась и прогнала бы этого варвара из своего добродетельного жилища, – заявила Чечина, бросая в кипящую воду пирожки, предназначенные на обед хозяину.

– Ты называешь варваром красавца Спиридона?

– Так говорит Джиневра, а не я. А еще она утверждает, что с тех пор, как он появился, в доме все пошло вверх дном, донна Адриана совсем голову потеряла. И я не склонна упрекать Джиневру: действительно неприлично, когда вполне молодая дама держит в доме беженца... да еще... ты, верно, и сам заметил, что он недурен собой!

– Как это – неприлично? Он же ее лакей. Веками в венецианских домах была прислуга, иногда даже рабы, которые приезжали откуда угодно, и их зачастую выбирали по внешним данным, довольно строго ответил Альдо. – Твоя подружка и ты – отъявленные сплетницы, но вы слишком быстро забыли, что в доме Орсеоло всегда жили на широкую ногу, до последнего времени, конечно, и что донна Адриана – важная дама!

– Я не сплетничаю! – воскликнула возмущенная Чечина. – И очень хорошо понимаю, кто такая донна Адриана. Только мы с ее старой няней боимся, как бы она сама не позабыла о своем высоком положении. Тебе известно, что она дает ему уроки пения? Это лакею-то! Под тем предлогом, что у него великолепный голос.

Признав про себя, что его кузина несколько злоупотребила своей любовью к музыке, но не желая поддерживать Чечину, Альдо ограничился немного ворчливым: «А почему бы и нет!», – но сам задумался. Что означает эта новая манера одеваться, краситься? В какой степени красавец грек – ибо он им и был – добился расположения своей покровительницы?.. Но, в конце концов, это дело Адрианы, а не его.

Он распорядился, чтобы в первый вечер, который он проводит в доме, стол был накрыт в Лаковой гостиной, и решил надеть один из своих старых смокингов.

– Сегодня вечером я буду ужинать с матушкой и донной Фелицией, – заявил он чрезвычайно взволнованному Дзаккарии. – Ты поставишь стол на равном расстоянии от обоих портретов... Так, чтобы я мог видеть их обеих одновременно...

На самом деле, перед тем как принять решение, которое могло тяжело отразиться на его будущем, Альдо искал опоры в прошлом. В этот вечер тишину гостиной должны были оживить воспоминания. Души двух женщин, воспитывавших его с юных лет и оказавших на Альдо значительно больше влияния, чем отец, который был слишком занят своими делами и часто отсутствовал, будут находиться рядом. Как всегда, объединенные любовью к нему, они проявят внимание и готовность помочь.

Никакой претенциозности или нарочитости не было в портретах женщин, изображенных в полный рост и стоявших друг напротив друга среди лакированных изделий. Сарджент изобразил Изабеллу Морозини яркой блондинкой, каковыми якобы являются истинные венецианки, с отливающей жемчугом кожей; она, как лилия из чашечки цветка, вырастала из черного бархатного платья, облегающего тело; при таком великолепии открытых плеч художнику не потребовалось никаких украшений, разве что шлейф платья, протянувшийся почти по-королевски. И только на безымянном пальце изящнейшей руки поблескивал изумруд.

Такую строгость придавало портрету современное исполнение, которое, как ни удивительно, прекрасно сочеталось с творческой манерой Винтерхальтера. Мастер изображения зрелых красавиц в пышных оборках, вероятно, вынужден был подчиниться требованиям позирующей ему женщины. Ни блестящий атлас, ни воздушный муслин, ни пенящиеся воланы не подошли для Фелиции Морозини! Длинная и строгая черная амазонка в полной мере подчеркивала царственную красоту дамы в маленькой шляпке с белой вуалью, венчающей густые локоны черных блестящих волос. Эту красоту Фелиция сохраняла и в преклонном возрасте.

Родившись в семье герцогов Орсини, одной из самых знатных в Риме, донна Фелиция скончалась во дворце Морозини в 1896 году. Ей к тому времени исполнилось восемьдесят четыре года. Альдо было уже тринадцать, достаточно много, чтобы он успел полюбить эту важную и очень строгую даму непреклонного нрава, с неукротимой жизненной энергией, которую не сломил даже возраст. За ней числился ряд подвигов, и потому в семье она слыла героиней.

В семнадцать лет ее выдали за графа Анджело Морозини, которого она прежде не знала, но тут же полюбила, однако через шесть месяцев Фелиция овдовела. Австрийцы, хозяйничавшие в те времена в Венеции, за призывы к восстанию расстреляли ее супруга у стены Арсенала, и с этого момента молодая женщина превратилась в богиню мщения.

Став яростной бонапартисткой и переселившись во Францию, Фелиция примкнула к тайному обществу карбонариев и попыталась вызволить из бретонской крепости Торо своего брата, посаженного туда за те же взгляды. Затем она стреляла на парижских баррикадах в дни Июльской революции, чем заслужила безграничное восхищение художника Эжена Делакруа, став одной из тех женщин, которых он втайне любил. Далее, возненавидев короля Луи-Филиппа, бросившего ее в тюрьму, она решила вырвать из золотой клетки Шенбрунна герцога Рейхштадского, Орленка, которого намеревалась посадить на императорский трон. После того как смерть наследника помешала ей сделать это, графиня Морозини, имевшая тесные отношения с графиней Камерата и подружившаяся с принцессой Матильдой, посвятила свою жизнь реставрации французской империи и в течение долгих лет была ее активной сторонницей. Она была также одним из прекраснейших украшений двора Тюильри, когда соглашалась появиться там.